— Ты что, рассказала ей? — испугался Рауль. — Нет, не смейся, отвечай, говори серьезно, рассказала?

Габби снова чмокнула его.

— Да что это ты так разволновался, а? Боишься, что тебя поймают на слове? Да ладно уж, успокойся, конечно, ничего я не сказала. К тому же и не разговаривала с ней после того твоего заявления. Я понятия не имела, что она приедет к тебе, честное слово.

Отец тут же успокоился и, чуть поколебавшись, задал мучивший его со вчерашнего дня вопрос:

— Скажи, малышка, это, конечно, не мое дело, но у тебя с ним серьезно?

Габриелла залилась багровой краской.

— Серьезно? О чем это ты, отец? О ком? — Господи, в панике подумала она, неужто он что-то слышал ночью?

— Ладно, не прикидывайся непонимающей. О Джеке, конечно, о ком же еще?

— О Джеке? — Габби не сразу вспомнила, кто такой этот Джек. — Да перестань ты ерунду болтать! — засмеялась она, наконец поняв, кого отец имеет в виду. — Он пригласил меня поужинать, только и всего! Господи, Бек права: мы живем практически в деревне. Стоит женщине разок встретиться с кем-то, так ее уже чуть ли не помолвленной считают. Нет, папа, ничего у меня с ним нет. Джек — интересный человек, но…

— Но — что?

— Ничего. Совсем ничего.

— Ты… — Рауль поколебался, но все же решился спросить: — Ты все еще вспоминаешь о нем?

Габриелла поднялась с кровати, подошла к окну и долго-долго глядела вдаль, на бескрайние степные просторы.

— Да.

— Меня винишь?

И снова наступило молчание — долгое и тягостное.

— Нет.

Старик Маскадо понурился, опустил голову. Ее тон — безжизненный и безучастный — ясно говорил: не суйся не в свое дело. Но совесть давно мучила его, требуя хотя бы объясниться с дочерью. И он попытался.

— Ты понимаешь, малышка… Габриелла повернулась к нему и твердо сказала:

— Я не виню никого, отец, кроме себя. Так что не волнуйся и не думай на эту тему. Ладно? В конце концов, не забывай: что Бог ни делает, все к лучшему.

Он вздохнул.

— Если бы все было так просто, родная моя. Иди, Габби, сюда, ко мне. Хочу тебе признаться кое в чем. — Она подчинилась, поправила ему подушку, села и обняла. И отец сказал: — Знаешь, малышка, я, похоже, утратил веру. Да-да, не смотри так на меня. Я, сколько ни ищу, не нахожу никакого благого смысла в том, что погибла Сэмми. Вот так-то.

— Но, папа, — вскричала потрясенная Габриелла, — смерть Саманты — дело рук не божеских, а человеческих! Ты сам знаешь, кто это сделал! При чем тут Бог?

— Да при том, что он не остановил негодяев. И даже не покарал их. А ведь они сгубили невинную душу, самую лучшую, самую нежную, самую любящую… — Он задохнулся и замолчал, борясь с подступившими рыданиями.

Дочь похлопывала его по спине и успокаивающе покачивала, словно ребенка баюкала, помогая справиться с приступом горя.

Столько лет прошло, столько лет, а боль еще так сильна. И его боль, и ее…

Хотя, может быть, думала Габриелла, продолжая безмолвно утешать отца, может быть, моя скоро пройдет… Возможно ли, что этот молодой человек, почти юноша, внезапно появившийся ниоткуда и готовый уйти в никуда, исцелит ее, подарит утраченную веру в себя и в других? Рассеет мрачное облако, накрывшее ее тогда, давно, и до сих пор державшее в плену?.. Невероятно, но сегодня утром она ощутила себя на редкость свободной. Смущенной, безусловно, ибо кто бы ни смутился от такого поведения? Но и свободной тоже. И более того — полной ожидания… Да-да, волнующего и очень приятного ожидания…

Как это он сказал?.. «Я совсем ничего о тебе не знаю. Кроме единственного — того, что жить без тебя не могу».

Ерунда, возразила она себе. Так не бывает. Мы были вместе всего две ночи, нет, по-настоящему только одну. Но все равно, ах, все равно, какие удивительные слова!..

И она тоже ничего не знает о нем, кроме того, что он замечательный, талантливый любовник и так похож на Арти. Но… но и так отличается от него.

— Прости, малышка, что так раскис, — вытирая глаза и освобождаясь из ее объятий, выговорил отец.

Габриелла очнулась от грез, поднялась и, не желая смущать отца еще больше, начала что-то раскладывать по местам.

— Все в порядке, папа, я понимаю… понимаю. Мы, знаешь ли, не обязаны быть сильными друг с другом. Для чего нужны родные, если с ними нельзя расслабиться, поговорить откровенно о самом-самом…

Рауль грустно ухмыльнулся.

— Верно. Только вот ты со мной почему-то никогда такие говоришь и не плачешь, когда я рядом… Только когда остаешься одна… Я ведь все слышу, родная моя девочка, и…

— Давай, папа, оставим эту душещипательную беседу до другого раза. У меня еще полно дел, — предложила Габриелла. Она находилась в таком состоянии, что вполне могла пуститься в откровенности и сболтнуть лишнего, о чем позже скорее всего пожалеет. — Скажи лучше, чего бы тебе хотелось на завтрак.

Сюрпризы сегодняшнего утра не окончились. Отец хмыкнул и нежданно-негаданно заявил:

— Пожалуй, яйца всмятку будет достаточно. И кофе, если тебе нетрудно.

Черные глаза дочери, и без того немаленькие, распахнулись до размеров кофейных блюдец. Вот это да! Ай да Бекки! Это ее чудесное влияние, не иначе! И как это она только до сих пор замуж не вышла? Ведь она, похоже, и почти мертвого в состоянии оживить!

А Рауль, не замечая ее потрясения, добавил:

— И еще, пожалуй, я бы побрился.

— Сегодня? — уже не сдержавшись, изумленно ахнула Габриелла. — Ты же брился всего восемь дней назад!

Отец потер рукой щеку, поморщился.

— Думаю, стоит начать делать это почаще.

А то уж больно я зарастаю с таким режимом. Прямо как дикобраз. Как считаешь?

— Д-да, конечно… — заикаясь, ответила Габби, мысленно проклиная себя за невнимание к отцу.

Ведь, что греха таить, последние года полтора она, погруженная в собственные горести и неприятности и отчаявшаяся, на него практически рукой махнула. Только следила, чтобы у отца было белье чистое, да кое-как пыталась бороться с его нарастающим аппетитом. А он, оказывается, уже готов выйти из состояния глубочайшей депрессии, в которое погрузился после суда.

— Может, ты тогда уж и встанешь? Позавтракаем вместе на кухне, а? — предложила она. — А то ты все лежишь да лежишь, будто больной…

— А что, пожалуй, неплохо бы.

— Отлично, — оживленно произнесла Габби. Она с самого пробуждения чувствовала себя удивительно легкой, готовой вспорхнуть и полететь. А такая перемена в отце только прибавила ей легкости. — Даю тебе четверть часа. Приводи себя в порядок, я пока быстро тут проветрю и постель перетряхну, а потом кофе поставлю.

Все было так замечательно, что ей хотелось петь и танцевать. Нетерпеливое ожидание вечера и встречи с Хэнком, явно не только для обещанного разговора, наполняло ее ощущением пьянящей радости. Настолько, что это было заметно даже окружающим.

Джо Парсонс, у которого она полдня исполняла обязанности секретарши, стуча по клавишам пишущей машинки, несколько раз поглядывал на нее и наконец решился сказать:

— Ты сегодня сама на себя не похожа, Габби. Что это с тобой творится, а?

— Со мной? Ничего.

— Ха! Ничего… Да ты в зеркало на себя взгляни! Так и сияешь вся. Влюбилась небось. Слушай, Габби, а это правда?

— Что — правда?

— Ну, то, что говорят про тебя и Джека из «Трех подков»…

Габби, которая как раз достала зеркальце и изучала свое отражение, пытаясь понять, что же в ней такого особенного, от неожиданности уронила его на пол.

— Что? О господи, вот уж действительно деревня. Ну просто невозможно чихнуть, чтобы тебе тут же пять человек не пожелали доброго здоровья. Не знаю, что именно тебе наговорили про меня и Джека, но, что бы ни было, это неправда. Ясно? — отрезала она.

— Да ладно, чего ты завелась? Я так просто спросил… не потому, что хочу в твою личную жизнь влезть или еще что… — тут же начал смущенно оправдываться ее друг и работодатель.

Но Габриелла не дала ему договорить.

— У меня нет никакой личной жизни, Джо. И ты прекрасно это знаешь. И уж от кого-кого, а от тебя я никак не ожидала, что ты будешь собирать всякие сплетни.