Привет молодым трубадурам,
Привет от горячего вздоха мистраля,
От свежего моря,
От лоз виноградных,
От белых и черных овец
И от ласковых девушек, с песнею в лад
Сбирающих виноград.
Речь, опаленная ветром и солнцем,
Речь, в которой и влага, и соль, и сушеная
рыба,
Высокие травы,
Маслин серебристость,
И черви, что шелк белопенный прядут,
И крепкие руки,
И девушки Арля, лазоревый шелк
Заплетшие в косы, —
Эти жаркие, жгучие осы, —
Речь знойного юга встает.
Низко гудят тамбурины, как пчелы,
И мчатся в кипенье и в блеск фарандолы
И прокурор, и пастух, и поэт, и рыбачки.
О, поцелуи под сенью
Склонившихся лоз виноградных
И добрых шелковиц, —
Дыханье любви, как ветер пахучий
Пахучих степей!
О, пастуший рассказ
Под небом полночным,
Где ходит Небесный Пастух,
Где светятся Три Короля
И Созвездие Пса золотится!
О, морей синева,
Где братья, мужья и отцы
Плывут и по звездам ведут корабли,
Жен, детей и невест вспоминая!
Южная страстная речь
Простирает к вам девичьи руки,
И сверкает очами,
И приветствует вас, трубадуры,
Вас, для дружбы рожденных, —
Семь фелибров сплоченных!
28 июля 1922
Когда срезают грозди винограда
Порою лучезарного тепла,
Он с нею встретился. Она из сада
На мулах ехала, как сад светла.
И он спросил: «Скажи, что делать надо,
Чтоб ты моей, навек моей была?»
Она ему: «Не гаснет пусть лампада
Перед Кипридой». Ветку занесла,
На мулов крикнула, их сон нарушив,
И правый мул забавно поднял уши,
И пыль взлетела — розоватый дым.
И он пошел, исполненный отрады,
И думал: «Хорошо быть молодым,
Когда срезают грозди винограда».
1922
Качнулась занавеска на окне,
Мгновенно и пленительно алея,
И ветерок в вечерней тишине,
Листвой играя, убежал в аллею.
Там, за окном, — склоненный над столом
Девический простой и чистый профиль,
А с площади глядят на тихий дом
Два старых друга: Фауст и Мефистофель.
Собор простлался тенью по земле,
У стен коты мелькают торопливо,
И круглоглазый филин в полумгле
Им безнадежно шлет свои призывы.
Плащи в пыли, засечки на клинках,
В мечтах давно уж нет былого блеска,
Но всё глядят, с надеждою в глазах,
Как в вышине алеет занавеска.
1922
Ветвистый дуб, угрюмый и суровый,
Столетний дом укрыл шатром густым.
Остановиться б, привязать гнедого
И поклониться образам святым!
Рекою желтой и неторопливой
Тропа течет, небес не отразив.
Могучий дуб, хоть ты листвой шумливой
Ответь на несказанный мой призыв!
Певунья ласточка под крышей где-то
Гнездо свивает, в чаще зверь завыл…
И сердцу снится, что тропой вот этой
Айвенго в город на турнир спешил.
1922
Поэт! Ты будь своим судьею:
Когда тоска и ночь в груди,
Возвысься над самим собою,
И суд твори, не знай покоя,
И не прощай, и осуди.
Придут свидетели, вставая
Со дна испуганной души, —
И ты ей скажешь: в мир без края
Ступай, нигде не отдыхая,
И, согрешивши, не греши.
1922
Все умерли — а об одном скорблю я!
Не прогнусавил ничего дьячок,
И поп с оплатой молча согласился,
Не голосили бабы, детвора
Над вырытой могилой.
В синем небе
Два коршуна висели недвижимо,
И даль была пустынна. Вот и всё.
Он был иль нет? В последних белых астрах —
Предчувствие сверкающих снегов.
Я положил бы их у изголовья,
Я плакал бы, когда б не показалось,
Что я себя — себя же хороню.
1922
В горах, среди камней и ледников,
Над девственным высокогорным краем
Одну мы только хижину встречаем —
Приют охотников, гнездо орлов.
Господень гнев, метелью подстрекаем,
Грохочет в безднах, грозен и суров, —
А мы сидим, и вот шашлык готов,
Мы пьем вино и в шахматы играем.
Когда-то, так нам рассказал поэт,
В жилье таком же отдыхал Манфред,
С Непобедимым вновь готовясь биться.
И мы — лишь день забрезжит молодой —
Пойдем со смертью в шахматы сразиться,
Ведомые гранитною тропой.
1922