— Значит, ты и пенистравидела? — робко спросил Вальмажур, когда она остановилась, чтобы передохнуть.

— Еще бы не видела!.. Можешь не сомневаться. Ах ты растяпа несчастный, я же тебе говорила, что надо привлечь к этому делу барышню!.. Она все мигом уладила, безо всяких разговоров… Через неделю в министерствебудет большой вечер, чтобы тебя показать директорам театров… А потом сразу — чирик-чирик— бумажка и подпись.

В довершение всего барышня довезла ее до гостиницы в карете самого министра.

— И, между прочим, ей хотелось зайти сюда к нам… — добавила провансалка, подмигнув отцу и скорчив на своем хорошеньком личике многозначительную гримасу.

У старика вся физиономия, изрезанная морщинами, как сухая винная ягода, выразительно сжалась, словно он хотел сказать: «Все понятно… Молчок!..» Он перестал смеяться над тамбурином. А Вальмажур оставался невозмутимым — он не понимал коварного намека сестры, он думал только о предстоящем дебюте. Сняв с гвоздя инструмент, он принялся репетировать, и целые гроздья его трелей убыстренными тактами понеслись, как прощальный привет, с одного конца пассажа на другой.

Министр и его жена завтракали у себя на втором этаже, в пышной, непомерно большой столовой, из которой никак не могли изгнать холод ни толстые портьеры, ни калориферы, согревавшие все здание министерства, ни пар от кушаний. В это утро они случайно оказались одни. На скатерти, среди тарелок и блюд, всегда в большом количестве подававшихся у южанина, стояла его коробка с сигарами, чашка с вербенной настойкой, заменяющей провансальцам чай, и большие ящики с разноцветными карточками, на которые были занесены фамилии сенаторов, депутатов, ректоров, профессоров, академиков, светских людей — обычных и необычных посетителей вечеров, устраивавшихся в министерстве. Несколько карточек высовывалось из стопок — на них записаны были особо важные гости, чье присутствие на первой серии «малых концертов» было просто необходимо. Г-жа Руместан перебирала картотеку, задерживалась на некоторых именах. Нума, выбирая сигару, наблюдал за женой уголком глаза, стараясь уловить в ее спокойных глазах неодобрение, критику слишком смелого выбора лиц, которым разосланы были приглашения.

Но Розали не задавала вопросов. Все эти приготовления были ей совершенно безразличны. Переезд в министерство еще больше отдалил ее от мужа: их разделяли его беспрестанные, непременные отлучки, многочисленный персонал, широкий образ жизни, разрушавший домашний уют. К этому примешивалось горестное сожаление о том, что у нее нет детей, что она не слышит подле себя их неутомимой беготни, их смеха, от которого звенит в ушах и от которого министерская столовая утратила бы ледяное обличье ресторанного зала при гостинице, где они усаживались за стол как бы мимоходом, где обезличены и столовое белье, и мебель, и серебро, и вся вообще пышная обстановка, подобающая их теперешнему положению.

За столом царило неловкое молчание, и от этого к ним явственней доносились приглушенные звуки, всплески отдаленной музыки, как бы подчеркнутые стуком молотков, — внизу устанавливали и обивали материей эстраду для концерта, и там же репетировали музыканты. Открылась дверь, и в столовую вошел с бумагами в руках правитель канцелярии.

— Опять просьбы!..

Руместан вспылил… Нет уж, извините! Даже самому папе римскому не найдется местечка. Межан невозмутимо положил перед ним пачку писем, визитных карточек, надушенных ааписок.

— Отказать не так легко… Вы сами обещали…

— Я?.. Да я ни с кем не говорил!..

— Взгляните… «Дорогой господин министр! Напоминаю Вам о Вашем добром слове…» А тут: «Генерал сказал мне, что Вы соблаговолили предложить ему…» А вот тут: «Напоминаю господину министру его обещание…»

— Выходит, я говорю во сне! — в изумлении воскликнул Руместан.

Дело, однако, заключалось в том, что едва было принято решение устроить вечер, как он стал говорить всем, кого встречал в Палате или в Сенате: «Знайте, что я рассчитываю на вас десятого». А так как он при этом добавлял: «Будут все больше свои…» — то никто не забыл столь лестного приглашения.

Смущенный тем, что его застигли на месте преступления в присутствии жены, он как всегда в подобных случаях, на нее же и напустился:

— А все твоя сестрица со своим тамбуринщиком… Очень мне нужен весь этот тарарам… Я хотел начать концерты позднее. Но девочка до того нетерпелива: «Нет, нет… Сейчас же, не откладывая!» И ты тоже торопила меня… Будь я неладен, если этот тамбурин не вскружил вам голову.

— О нет, только не мне! — засмеялась Розали. — Я даже опасаюсь, что парижане не оценят этой экзотической музыки… С нею надо было бы перенести к нам сюда провансальские дали, костюмы, фарандолу… Но прежде всего… — Тут она заговорила серьезно: — Надо было выполнить взятое на себя обязательство.

— Обязательство… Обязательство… — повторял Нума. — Скоро слова нельзя будет сказать.

Он обернулся к улыбающемусясекретарю:

— Черт возьми, любезный друг! Не все южане, как вы, поостыли, приутихли и стали скупы на слова… Вы поддельный южанин, ренегат, французик,как говорят у нас… Это называется южанин! Человек, который никогда не врет и не любит вербенную настойку! — добавил он с комическим негодованием.

— Не такой уж я французик,как кажется, господин министр… — с неизменной невозмутимостью возразил Межан. — Когда я двадцать лет назад приехал в Париж, от меня здорово несло Югом… Самоуверенность, акцент, жестикуляция… Я был болтун и выдумщик, как…

— Как Бомпар… — подсказал Руместан, который недолюбливал, когда другие потешались над его сердечным другом, но сам себе в эгом не отказывал.

— Да, ей-богу, вроде Бомпара… Я как-то инстинктивно не в состоянии был слово правды сказать… Но в одно прекрасное утро мне стало совестно, и я занялся самоисправлением. С внешними проявлениями тем* перамента справиться не так уж трудно: можно понизить голос, прижать локти к туловищу. Но вот то, что кипит внутри и рвется наружу… Тогда я принял героическое решение. Каждый раз, как я ловил себя на лжи» я запрещал себе открывать рот во все продолжение дня… Только так мне удалось исправить свою природу. И все же за холодной оболочкой во мне жив прежний инстинкт… Иногда я спохватываюсь на середине фразы и замолкаю. И не потому, чтобы у меня не хватало слов, напротив! Я сдерживаю себя, так как чувствую, что сейчас совру.

— Страшное дело Юг! Никак его с себя не стряхнешь… — благодушно произнес Руместан, с философической покорностью судьбе пуская в потолок струю сигарного дыма. — Меня он подводит главным образом той моей манией посулов, неодолимым зудом напускаться на людей в стремлении осчастливить их наперекор им самим.

Его прервал дежурный служитель, появившийся на пороге и доложивший с понимающим, многозначительным видом:

— Господин Бешю!..

Министр раздраженно топнул ногой.

— Я завтракаю… Оставьте меня в покое!

Служитель стал извиняться. Господин Бешю уверяет, что его превосходительство сами… Руместан смягчился.

.— Ладно, ладно, сейчас иду… Пусть подождет в кабинете.

— Нет, нет, — вмешался Межан. — Кабинет ваш занят… Совет министерства, вы же знаете… Вы сами назначили это время.

— Тогда у господина де Лаппара…

— Туда я провел епископа Тюлльского, — робко заметил служитель, — господин министр изволили сказать…

Везде полно народу… Везде просители, которых он конфиденциально предупредил, чтобы они пришли именно в этот час, если хотят застать его. И большей частью это люди заметные, не мелюзга какая-нибудь, их нельзя заставлять ждать.

— Зайди с ним ко мне в малую гостиную… Я сейчас все равно уезжаю в город, — сказала Розали, вставая из-за стола.

Пока служитель и секретарь устраивали посетителей или уговаривали их подождать, министр глотал свою вербену, обжигаясь и бормоча себе под нос: