— Я не жёг.

   — Ты не жёг, да слово твоё — огонь.

Лукьян Кириллович человек был красивый. Русая пушистая борода, большой лоб. Такой лоб хитрых мыслей про запас не держит. Глаза карие, строгие, но с лаской.

   — Ты, Лукьян, русак, и я русак. Чего нам врать да пустомелить? Никон шесть лет пробыл в пастырях — и шесть разных книг по церквам разослал. В какой из шести благочестие и правда?

   — Святейший Никон приказал править книги по писаниям Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Иоанна Дамаскина, по заветам московских митрополитов Петра, Алексия, Ионы, Филиппа{25}, — вставил твёрдое словечко Иларион.

   — Никон — сатана! — Аввакум плюнул на три стороны. — Все старопечатные книги ваш святейший объявил порчеными, всех святых угодников русских в еретики произвёл. Где он, Никонище, книги-то покупал нас, дураков, на ум наставлять? В Венеции! Вот уж место! Мерзопакостнее не скоро сыщешь. Папежеский блуд в тех ваших книгах, и больше ничего.

   — Ты не ругайся, — приструнил протопопа Ртищев. — Давай рядком говорить.

   — Давай, господин! Давай рядком. Живописцев, русским не доверяя, Никон выписал из Греции. Посохи у него — греческие, в глаза чтоб лезли. Клобук — греческий. Большой любитель бабам нравиться. Вся Никонова мудрость заёмная, святость чужая... У него если и есть что русского, так руки, коими он душил и гнал православное священство от края до края. Вон как кидал! Я в Дауры отлетел, Неронов — в Кандалакшу, а епископ Павел Коломенский — аж на небо. В срубе спалил честного мужа.

   — Никон государю ныне не указ, — сказал Лукьян. — Но доброго и учёного от святейшего немало перенято. Доброе хаять грех.

   — Кого, чему Никон научил? Чему?! — Слова так и заклокотали в устах батьки Аввакума. — За всю свою жизнь — в архимандритах, митрополитах, в святейших патриархах — Никон ни единой школы не устроил. Ни единого гроша не истратил на учение юных. Ему саккосы было любо покупать, на жемчуга денежек не жалел, на цветное каменье.

   — А монастыри его за так, что ли, построены? — закричал в сердцах Иларион, — Я Никону не друг. Но Крестный монастырь в Кеми — его рук дело, Иверский на Валдае — его, а Воскресенский на Истре? Что ни год, то краше.

   — На Истре?! Это у тебя на Истре, у него на Иордане... Подождите, Никон вам ещё и рай построит, и Царствие Небесное. Погляжу потом на вас...

Не договорил, но так сказал, что Лукьяну почудились огненные отсветы на лице протопопа.

   — Строить — не рушить, — сказал примиряюще Фёдор Михайлович.

   — Да вот и он строит! — Аввакум ткнул пальцем в Илариона. — Видел я вчера одну икону. Симеон Ушаков писал...

   — Макария Унжинского, что ли{26}?

   — Макария... Желтоводского.

   — Унжинского и Желтоводского. Придирчив ты к словам, Аввакумушка. Иначе мы с тобой в прежние годы беседовали, в келье моей, в обители Макария.

   — Ты другое скажи! Для чего икону заказывал изографу Ушакову, ради святости Макария или ради твоей похвальбы перед великим государем? Макарий на иконе не велик, зато велика каменная ограда, велик собор Троицы, не законченный, без куполов, да ведь кто строил? Преподобный Макарий, предстоятель на небесах царствующего рода?.. Ты строил, себя перед царём выхвалил.

   — Ты, Аввакум, не старайся, не рассердишь, — сказал Иларион, улыбаясь одними зубами. — Тебя батюшка мой любил, и я тебя люблю. Худое ли дело соборы строить? Отнекиваться не стану, желал, чтоб государь увидел, какова ныне обитель. Заслужить похвальное царское слово — дело, угодное Богу. А тебе самому не радостно разве, что храм Троицы в камне выведен? Не о том ли лбы ушибали, молясь ночи напролёт?

   — О спасении молились, — сказал Аввакум. — Храм поставить — лепо, да не лепо возглашать ко Господу «Верую» без «истинного». Покажи, Иларион, язык. Не усыхает ли язык у тебя?

Протопоп Лукьян тревожно заёрзал в удобном кресле.

   — О догматах, Аввакум, давай говорить... К чему поминать то да сё? Я на явление Казанской Богоматери в Туле служил. Так государь велел прислать серебряный оклад для местной иконы, а мне ради благолепия — золотую ризу, золотой крест, Евангелие в серебряном окладе — то, что в Белоруссии обретено. Мне, что ли, великолепие нужно? Оно людям дорого. Дорога забота государя о красоте, о величии внешнего и внутреннего благочестия. Оттого служим по новым правилам, что так служат во всех царьградских, во всех греческих и всего святого Востока церквах.

   — Господь Бог ещё отрежет вам уши. Сложит в сундук да и выставит народу напоказ.

Фёдор Михайлович, сокрушённо качая головою, открыл книжицу собственного рукописания и прочитал:

   — «Когда православные просили Мелетия преподать краткое учение о Пресвятой Троице, то он сперва показал три перста, а потом, два из них сложив и оставив один, произнёс следующие достохвальные слова: три ипостаси разумеем, о едином же существе беседуем. При сих словах Мелетия осенило великим пресветлым огнём, будто молния слетела с ясного неба!» — Ртищев отложил книжицу и посмотрел на Аввакума кротко и приятно. — Как нам не слушать завет святителя? Ладно, что был он архиепископом славного града Антиохии, но он крестил и растил Иоанна Златоуста, а Василия Великого рукоположил во дьяконы. А уж как стоял за Христа против ариан — тому свидетелем три его изгнания.

   — Святитель Мелетий был председателем Второго вселенского собора, — сказал Иларион, — и во дни собора был взят Господом на небеса{27}. Доподлинно известно: благословляя народ перед первым заседанием, учил, как нужно творить крестное знамение, а именно тремя сложенными воедино перстами.

   — Что говорено и заповедано Мелетием Антиохийцем, я знаю, — сказал Аввакум. — «Бог по Божеству и человек по вочеловечению, а бо обоем совершён». О двух естествах. Вот что заповедано Мелетием. Значит, и знаменоваться надобно двумя перстами. Пётр Дамаскин[24] тоже не по-вашему глаголет: «Два перста убо, и едина рука являют распятого Господа нашего Исуса Христа, в двою естеству и едином составе познаваема».

Царский духовник Лукьян, поглядывая на протопопа, быстро листал книгу.

   — Аввакумушка! Слушай! «Три персты равно имети вкупе большой да два последних. Тако святые отцы указано и узаконено». Сей сборник митрополита Даниила{28}. Ты скажешь — о двоеперстии речено. А ведь это сказ о сложении перстов архиерейского благословения.

   — Почитаем Ефрема Сирина, — предложил Ртищев, открывая книгу. — «Блажен, кто приобрёл истинное и нелицемерное послушание, потому что такой человек подражатель благому нашему Учителю, Который послушлив был даже до смерти. Итак, подлинно блажен, в ком есть послушание, потому что, будучи подражателем Господу, делается Его сонаследником. В ком есть послушание, тот со всеми соединён любовью».

   — Господу послушен, да не сатане! — закричал Аввакум. — Смотри, Ртищев, в «Стоглав». Там написано: «Кто не знаменается двемя персты, якоже и Христос, да есть проклят».

   — Двоеперстие — обычай Западный, — сказал Иларион. — Папа Лев IV[25] усердно насаждал двоеперстие, но и среди латинян были отцы твёрдые. Лука Туденский говаривал: «Мы знаменуем себя и других с призыванием божественной Троицы тремя перстами простёртыми, то есть большим, указательным и средним, другие два пальца пригнувши».

   — Зело учёный человек Максим Грек[26] иначе учил, — возразил Аввакум. — «Жезл твой и палица твоя: о дву во палице составляется». Все ваши ухищрения — корм змею. Станет толст и могуч погубитель, вскормленный неразумными. И будет по речению святых отцов: «Внидет в люди безверие и ненависть, ссора, клятвы, пиянство и хищение. Изменят времена и закон и беззаконующий завет наведут с прелестию и осквернят священные применения всех оных святых древних действ, и устыдятся Креста Христова на себе носити».