— Вы друг друга ненавидите, а в ответе — царь! Вам бы только неприязнь свою тешить!

   — Много на мне грехов, государь, но этого — не принимаю. Зачем бы мне поносить Никиту Ивановича, зная, как ты его любишь?! Себе дороже огорчить царя, поперечить первому боярину. Грешен, но верю. Господь Бог укажет мне путь к миру.

   — Ладно! Не серчай! — Алексей Михайлович ладонью вытер мокрые щёки. — Меня каждый день обижают. Терплю, терплю, да, бывает, кончится терпение... В чём ты не согласен с Никитой Ивановичем?

   — Нельзя требовать от поляков установить границу по Бугу. Если посольские комиссары, изменив своему королю, согласятся на такое, так не согласны будут хан, Дорошенко и турецкий султан.

   — Никита Иванович просил созвать Земский собор по польским делам.

   — Собор согласится с Никитой Ивановичем, а ты, государь, готовь войско и казну. Быть войне до полного разорения что Польши, что Московского царства.

Алексей Михайлович долго смотрел в лицо великому послу.

   — Царству нужен покой.

   — За покой тоже надо платить.

   — А казакам покой разве не надобен?

   — Покой народу нужен, хлебопашцам. Казаки — не народ. Иные хуже татар. Для иных мирная жизнь — страшнее смерти. Их хлеб — грабёж, их питьё — война.

   — Мне многие говорят: ты, Афанасий Лаврентьевич, не любишь Малороссии, казаков — ненавидишь.

   — Я люблю всё, что полезно и выгодно моему государю. Честность в службе для меня превыше самой жизни. А можно ли верить запорожским казакам? Хмельницкий убежал от своего войска из-под Берестечка. Знал: казаки, спасая себя, не задумываясь выдадут его полякам. Как выдали Наливайко и многих, многих. Хмельницкий семь лет молил тебя, великого государя, принять погибающую Украину под великую твою руку и сам же затевал измену, сносясь тайно со шведами. Выговский продавал Москве секреты Хмельницкого, но пришёл час, и перекинулся на сторону поляков, а от поляков снова к Москве. Юрий Хмельницкий, испугавшись суровой схватки, предал несчастного Шереметева. Тетеря просил у тебя города и перебежал на сторону короля, как будто не поляки разорили до обнищания его родину. Прости меня, великий государь, я не верю Брюховецкому, не верю, что Дорошенко честно будет служить королю. Казаки — перекати-поле. Горазды слабого разорвать на части. Уважать мне их не за что. По мне, дешевле иметь их в неприятелях, нежели в друзьях. Не дрогнут ударить ножом в спину. Предают же не когда ты силён, а когда тебе нужна помощь.

У Алексея Михайловича глаза заблестели, в лице мелькнула хитринка.

   — Афанасий Лаврентьевич, хочешь яблочка отведать?

   — С благодарностью, государь! — Удивления скрыть не сумел-таки.

Алексей Михайлович обрадовался, хлопнул в ладоши.

   — Яблок! Моих! — приказал вошедшему стольнику.

Стольник принёс татарское блюдо, на блюде горкой — яблоки. Разной величины, разного цвета.

   — Отведывай от каждого понемногу, — попросил царь, подавая гостю нож.

Афанасий Лаврентьевич отведывал. Все яблоки были разного вкуса.

   — Есть похожие? — спросил Алексей Михайлович.

   — Нет, государь. Я не считал, сортов тридцать, должно быть...

   — Тридцать три!.. — Алексей Михайлович поднял палец кверху. — Но здесь одна тайна. Угадай.

   — Ума, государь, не приложу! — Афанасий Лаврентьевич принялся разглядывать яблоки. — Из твоего, государева, сада, ты сам сказал: «Моих!»

   — Ты думай, думай!

Гость покраснел.

   — Видно, сорта... заморские?

   — Есть заморские... Ты ещё думай.

   — Не знаю.

   — Ну! Со скольких яблонь яблоки?

   — С тридцати трёх.

Алексей Михайлович, смеясь, расцвёл, по-иному смеялся, наливаясь румянцем.

   — С одного! С одного древа, друг Афанасий! Уж такой мастер у меня. Скоро ещё один приезжает... Ищи мне мастеров, Афанасий Лаврентьевич, на всякое дело ищи мастеров!

Развеселился, пробовал яблоки, жмурил глаза от удовольствия, о наказе же не помянул.

Побег колодников из-под Красного крыльца перепугал Алексея Михайловича. Кремлёвская стража ненадёжна, тайные враги дерзнули всей Москве напоказ помогать явным врагам. Сам сел просматривать дела неистовых в упрямстве староверов. Поразил извет вязниковского попа Василия Фёдорова, убитого неведомо где, неведомо кем, но за службу государю!

— Почему не посланы стрельцы в Вязники?! — закричал Алексей Михайлович на Дементия Башмакова. — Всех еретиков сыскать, воровские скиты разорить. Да глядите мне! Вы прыткие ноздри рвать, руки сечь! Заблудших православных людей, не делая им дурна, всячески увещевайте, уж коли будут прекословить, хулы пускать, тогда, смотря по неистовству, кого в Сибирь, кого в тюрьму, кого и сжечь...

Государев гнев подхлестнул медлительную колесницу следствия. Сыск по делу старца Капитона царь возложил на судью Разбойного приказа боярина Ивана Семёновича Прозоровского, дьяка Приказа тайных дел Фёдора Михайлова, полковника, стрелецкого голову Артамона Матвеева. В Вязники поехали двенадцать стрельцов его приказа, потом ещё двадцать...

Лист за листом прочитал Алексей Михайлович доносы на старца Григория Неронова.

Неронов подбивал умудрённых грамоте монахов, белое духовенство готовиться к собору вселенских патриархов, писать о погублении Никоном истинного православия, да не истощится Крест Христов.

О Неронове Алексей Михайлович советовался со Ртищевым.

   — Много от него досады в Москве, — согласился Фёдор Михайлович. — Сам себе избрал для молитв Игнатьев монастырь на Лому. Там бы ему и жить!

   — Отвезти старца Григория в пристойной для его седин карете в Вологду, до самого Спасского Игнатьева монастыря, — распорядился Алексей Михайлович. — Пусть знают: государь своих обидчиков не казнит — жалует. Фёдор Михайлович, ну скажи, разве я не терпелив?

   — Таких терпеливых, как ты, великий государь, Господь раз в сто лет посылает.

   — Батюшка Михаил Фёдорович был терпеливей меня. Кроткая, ласковая душа. Я ведь на руку, сам знаешь, скор! Иной раз в храме Божьем бездельника попа тресну.

   — Так поделом!

   — Поделом-то поделом... Пускай Неронов едет в пустынь свою, от греха. Всё бы им царю перечить! — Алексей Михайлович сделался красным, как варёный рак, — обиделся. С обидою брал в руки очередное дело — дьякона Фёдора[41].

В Благовещенском соборе служил, в Успенском, человек зело книжный, греческий язык выучил. Если бы для пользы церковной! Ради распри — ловить греков на слове. На весь белый свет срамил новые книги, посылая письма в Вятку, в Сибирь, в Переславль-Залесский... Навострился в Мезень грамотки закидывать, протопопу Аввакуму.

   — Какого он роду-племени? Откуда взялся? — спросил царь Дементия Башмакова, хотя сам принял Фёдора в Благовещенскую церковь за громадный голос, за учёность. Было это на другой год после ухода Никона с патриаршего места. Привёл дьякона отец Михаил, поп домашней дворцовой церкви. Близкие люди восстают. Хорошо кормленные, знающие царскую ласку.

Дементий Башмаков принёс государю запись о Фёдоре. Отец и дед — попы, служили в селе Колычеве, в Дмитровском уезде. В моровое поветрие, когда народ вымер, Фёдора обманно записали крестьянином. Управляющий Якова Одоевского расстарался. Заступников поп Михаил нашёл, Фёдор его матушке племянник. В московских церквах потом служил... Дивное дело! Ростом Фёдор не больно велик, живота тоже не много, а запоёт — воздух дрожит.

   — Смотрите за дьяконом в оба глаза! — приказал Башмакову Алексей Михайлович. — До приезда патриархов искоренить бы упрямство...

Не успел государь от побега колодников в себя прийти — новые тревоги.

Вернулся из Константинополя Стефан Грек, привёз три патриаршие грамоты: от константинопольского Дионисия, от иерусалимского Досифея, от александрийского Паисия, и все три о назначении газского митрополита Паисия Лигарида экзархом для суда над святейшим Никоном.