Стефан Грек прибыл в Москву на Иоанна Милостивого, 12 ноября, а уже через день Алексей Михайлович позвал к себе наверх архиереев, своих и иноземных. Стефан представил для освидетельствования патриаршие грамоты. Государь был печален: Паисий Лигарид, получив власть, Никона осудит, низвергнет из патриаршего достоинства, но его суд, пусть экзарший, — суд низшего над высшим. Никон такого суда не признает, смуты не убудет.

Все ждали, что скажет иконийский митрополит Афанасий. Тот осмотрел грамоту за грамотой, подошёл к иконам, поцеловал образ Спаса и объявил:

   — Все три поддельные!

Лигарид в ярости ударил посохом, как палкой, об пол, закричал на Афанасия по-гречески:

   — Скотина! Уймись, скотина! Обещаю тебе, будешь бит, как худший из ослов!

Греки подняли крик, не сразу вспомнили, где они и перед кем. Умолкли наконец, усовестились.

   — Пока отложим наше дело, — мрачно сказал Алексей Михайлович. — До поры. Великий суд великим шумом негоже вершить.

Иконийского митрополита, однако, отправили в Симонов монастырь, на успокоение: обвинять во лжи доверенных людей царя — то же, что усомниться в честности самого царя...

Только трое знали, до какой поры отложил дело Алексей Михайлович: сам он, его духовник да дьяк Приказа тайных дел Дементий Башмаков.

Государь ждал возвращения с Востока Саввы — келаря Чудова монастыря, посланного проследить за Стефаном и Мелетием.

Церковные дрязги довели Алексея Михайловича до немочи. Слёг. Но царское тайное дело делалось, далеко достигала рука самодержца.

Ещё по старому доносу на попа Лазаря, на попа Дементьяна, на поддьяка Фёдора Трофимова, живших в ссылке, указал великий государь из Сибири их взять, отвезти в Пустозерский острог: «за неистовое прекословье».

В Вятку за игуменом Феоктистом отправилась сыскная команда. Феоктист был игуменом Никольского монастыря в Переславле-Залесском, новые служебники не принял. Изболевшись душой, покинул самовольно братию, уехал к епископу Александру, жил в Трифоно-Успенском монастыре, в одной келье с родным братом, иноком Авраамием. В Вятке Феоктиста не нашли, не нашли и в Игнатьевской пустыни у Неронова. Царские ловцы до ловли охочие, настигли Феоктиста в Великом Устюге, в Архангельском монастыре, у другого брата. В загонщиках и ловцах были архимандрит московского Новоспасского монастыря Иосиф, келарь Симонова монастыря Иосиф Чирков, стрелецкий полуголова Карандеев. У Феоктиста нашли сочинение Аввакума о поклонах, четыре собственные челобитные к царю и среди них «Роспись, хто в которые во владыки годятца». И ещё письмецо дьякона Благовещенской царёвой церкви Фёдора. Сообщал: грамота с прошением вернуть протопопа из Мезени «не пошла». «Подавал я духовнику Лукьяну Кирилловичу челобитную об Аввакуме, о свободе, и он в глаза бросил с яростью великою. Да послал я к тебе от Аввакума грамотку, его руку».

За сие совсем не крамольное послание Фёдора взяли под белые руки, отвели во двор Павла Крутицкого. Книги для досмотра отдали самому владыке Павлу, а письма и сочинения пошли в Приказ тайных дел.

В Суздале был схвачен и доставлен в Москву поп Никита Добрынин. Привезли вместе с челобитной. Писал свою челобитную Никита десять лет, правду хотел сказать о церковных новшествах Никона. Писал, писал и не дописал...

В Вязники искать Капитона, вести сыск об убийстве попа Василия Фёдорова на подмогу трём десяткам стрельцов из приказа Артамона Матвеева отправился полковник и голова московских стрельцов Аврам Лопухин с двумя сотнями.

В Керженские леса, за Волгу, разорить скиты старца Ефрема Потёмкина поспешила ещё одна стрелецкая команда.

На Соловки царское повеление подчиниться церковным новинам повёз архимандрит Спасо-Ярославского монастыря Сергий «с товарищи».

Послал и в Мезень гонца: Аввакума доставить в Москву для последнего, ради вселенских патриархов, увещевания.

Спешил государь прибраться в Доме Господа, ожидал-таки великих гостей.

Тут как раз воротился из тайного путешествия келарь Савва. Убил Савва Алексея Михайловича! Убил, убил! Стефан Грек, правая рука Паисия Лигарида, — блудня. Все его грамоты о назначении митрополита газского патриаршим экзархом в суде над Никоном — поддельные.

На вопрос Саввы: «Был ли у тебя Стефан Грек, посылал ли ты с ним грамоту?» — святейший Дионисий ответил: «Стефан Грек у меня не был. Докучал мне хартофилаксий, хотел, чтоб я написал грамоту: быть-де газскому митрополиту экзархом, но я этого не благословил. Если такая грамота объявилась у царя, пусть знает: сие — плевелы, посеянные хартофилаксием, Паисий Лигарид — лоза не константинопольского престола. Я его православным не называю, ибо от многих слышу, что он папёжник, лукавый человек. Стефана Грека пусть государь не отпускает, он сделал великое разорение Православной Церкви, как и Афанасий Иконийский».

Алексей Михайлович, слушавший Савву с упавшим сердцем, аж подпрыгнул на стуле.

   — Как?! Афанасий? Правдолюбец? Такой же... вор?

   — На нём случился большой долг туркам. Упросил дать недельный срок для уплаты, а сам бежал. Святейший Дионисий так сказал: «Я Афанасию ни одного слова наказа не давал. Пусть его держат крепко. Если царь его отпустит, то большую беду Церкви сделает».

   — Почему Дионисий так немилостив к своему племяннику? — удивился Алексей Михайлович.

   — О родстве я тоже спрашивал, — сказал Савва. — Святейший об Афанасии сказал: он мне не родня. По крови, верно, не родня, но брат Афанасия женат на тётке Дионисия.

Одно порадовало царя: грамоты, привезённые иеродиаконом Мелетием, — подлинные. Афанасий своровал, уличая в подлоге честного человека, но — горе! — не ошибся в подлоге Стефана. Лигарид же изобличён во лжи и в папёжестве самим константинопольским патриархом.

Ждали ареста газского митрополита. Не дождались. Не всякая правда надобна царям, не всякий вор — царям неугоден.

Иван Мартынович Брюховецкий пробудился поздно. Первое, что почувствовал, — простыни рекой пахнут. Лежал, улыбался, вспоминая, как тихонько, благодарно, счастливо шептала ночью жена имя его. Чуть скосил глаза на соседнюю подушку — пусто. Жена — птаха ранняя. Русские спозаранок славят Бога. Впрок! Дневные грехи на вечерне отмаливают.

Иван Мартынович потянулся, наслаждаясь здоровьем, постелью, видом опочивальни. Одеяло — на лебяжьем пуху, соболями подбито. Шатёр — голубого шёлку, стены — голубой бархат, на полу вместо ковра сшитые беличьи шкурки. Босым ногам — ласковое балованье.

На большом серебряном гвозде с массивной шляпкой в виде львиной головы — сабля: подарок тестя Дмитрия Алексеевича. Ножны в сапфирах, рукоятка из кости допотопного зверя мамонта, по эфесу алмазы.

При виде сабли мысли кинулись к войсковым делам, но Иван Мартынович сердито остановил себя. Встал, оделся. Подошёл к иконам, перекрестил лоб, хотел уж было уйти, но с порога вернулся, отбил три поясных поклона перед Страстной иконой Божией Матери с огненными ангелами по углам.

В горнице навстречу ему поднялась милая его супруга.

   — Пробудился?

   — Вон солнце какое ярое! Царство Небесное проспал.

   — Нет, не проспал! — Глаза влюблённые, сама как цветочек средь зелёного луга: для всего мира радость. — Песцов привезли, не хочешь ли поглядеть?

   — Шкурки?

   — Живых! Уж такие пригожие! Весёлые!

Божий мир сиял. Три пары песцов, пушистых, как зима, играли в просторном загоне. Всё было в инее. Деревья, бороды дворовых людей. Причудливые маковки терема, остро поднятые крыши хозяйственных сараев, коньки, деревянное узорчатое кружево на окнах, крылечках, на барабанах церковки.

   — А ведь и впрямь белее снега! — изумился Иван Мартынович красоте северных лисиц. — Зачем их привезли?

   — В подарок, на наше счастье. От Ильи Даниловича.

   — От Милославского? От тестя государева?

   — Чай, Илья Данилович — родня. Матушка моя — Милославская. Илья Данилович в гости нас нынче звал.