— Как доить, бери два ведра, — сказала Анастасия Марковна. — В одном не умещалось.

   — А помнишь, как лосёнка Чернавкиным молоком выхаживали? Матку грозой убило, лосёнок и пришёл в село. От голода ножки подгибаются.

   — Выходили? — спросила с испугом Аксиньица.

   — Выходили.

   — А куда дели?

   — В лес отпустили. — Аввакум погладил дочь по голове. — Потом такой лосище приходил из лесу. Придёт, лизнёт вторую матушку в руку, постоит на дворе, откушает угощения и опять в лес.

   — Я его баловала, — призналась Анастасия Марковна.

   — Так и я хлеб давал, но он руки мне не облизывал.

   — Господи, и наревелась же я, когда Чернавку продать пришлось. Уж больно в далёкие края уезжали, в Москву, в чужие люди.

   — А как Чернавка мычала! Тебя, Марковна, всякая тварь любит.

   — Особенно мошка.

   — Что верно, то верно! Далеко Мезень от Даур, а мошка здесь такая же злая... А вот чуда, какое нынче видели, ни в Москве, ни в Даурах не бывает.

   — Господи, к добру бы! — взмолилась Агриппина.

   — Глазам загляденье, а сердцу — ужас, — перекрестился Аввакум.

Заскрипел снег во дворе, хлопнула сенная дверь, стыло прогрохотала промороженная обувь. Дверь распахнулась, и в морозном облаке вошли трое заиндевелых стрельцов.

   — Ты Аввакум? — спросил старший.

   — Затворите дверь, младенца застудите!

Дверь затворили.

   — Ты Аввакум Петров, протопоп? — снова спросил старший.

   — Весь тут.

   — Собирайся!

   — Далеко ли?

   — Царь судиться с тобой желает. В Москву.

   — Вот он к чему, Вавилон небесный! — воскликнул Аввакум.

Семейство молчало, как умерло.

   — Когда же ехать? — спросила Анастасия Марковна.

   — Да хоть сегодня! — рявкнул старший. — Всё равно ночь.

Снова заскрипел снег, и в избу вошёл воевода Алексей Христофорович.

   — Зовёт тебя, протопоп, супруга моя.

   — В Москву в сей же час хотят везти! — горестно развёл руками Аввакум. — Как на пожар.

Воевода сурово и надменно посмотрел на стрельцов.

   — В сей же час не получится. Подвод нет. Да и вам, господа служилые, после дальней дороги отогреться надо.

   — У меня царский указ поспешать! — буркнул старший.

   — По царскому указу протопопу надлежало жить в Пустозерске, а крестьяне подвод не дали — здесь живёт. Полтора года. Вам постой приготовлен, господа служилые.

...Пани Евдокия, вчера такая бодрая, лежала в постели бледная как снег.

   — Не отпущу тебя, батюшка, пока не похоронишь.

   — Смилуйся, госпожа! — У Аввакума слёзы на глаза навернулись. — Живи, Бога ради! Потерпи. Подожди солнышка. Солнышко тебя развеселит, жизни даст.

   — Нет, батюшка... Ты соберись в дорогу хорошенько. Денёк-другой впрямь потерплю. — Подняла слабую белую ручку, осенила протопопа крестным знамением. — Батюшка! Господом Богом тебя молю, возьми с собой сыновей. Боюсь, не довезут тебя живым. Одного возьмёшь сына — тоже ненадёжно. Ивана и Прокопа бери — над тремя побоятся злое совершить.

Помолился Аввакум с пани Евдокией, вернулся домой, прожило семейство день, как ничего не случилось. Отправляясь наутро к воеводше, Аввакум сказал Анастасии Марковне, как в прорубь окунул:

   — Ты собери Ивана с Прокопием. Вместе поедем. Если, Бог даст, всё обойдётся, вас в Москву покличем. Будет худо — ребята воротятся и тебе расскажут.

Взял Афонюшку с рук Марковны, осенил крестным знамением, поцеловал в тёмные бровки. Поставил на пол. Дал сынку протопать несколько шажков, подхватил, подкинул. Афонюшка задохнулся от восторга.

В доме воеводы слуги ходили на цыпочках, горели свечи. Аввакум пособоровал умирающую. Пани Евдокия глядела, как говорила, а на слова сил не было, сложила перст с перстом и позвала взглядом приблизиться. Прошептала:

   — Буду молиться перед Престолом о тебе.

На другой уже день Аввакум отпел усопшую.

Похоронил.

Ночью Анастасия Марковна прижукнулась ледяным плечиком к тёплой мужниной груди. Аввакум, не дыша, легонько притиснул родную, ласковую, верную, а сказал не то — неистовое:

   — Марковна, расшибу я их словом Божиим! Как пророк Иеремия гряну: «Слушайте слово Господне, цари иудейские и жители Иерусалима! Я наведу бедствие на место сие — о котором кто услышит, у того зазвонит в ушах». Одного боюсь, Марковна: царь малодушный, не придёт состязаться об истине. За Ртищева спрячется, за Илариона с Павлом. Марковна, голубушка! Разгорелось бы только моё сердце, одолело бы их! Как им в свою неправду верить? Им бы царю угодить — а вера угождению не сестра, не ровня. Вера, Марковна, — столп Господнего Престола.

И заснул.

Разбудили незваные гости.

Молились наскоро: стрельцы торопили, ругались. Поели наспех. Воевода дал Аввакуму и сыновьям его двое саней. Домочадцы укладывали припасы на дорогу. Наконец пришла пора тулупы надевать. Перецеловались, попросили друг у друга прощения. Сели.

   — С Богом! — сказал Аввакум, благословляя семейство крестным знамением.

   — Батюшка! — кинулась к отцу Агриппина.

   — Батюшка! Батюшка! — кричали Акулина и Аксиньица.

   — Батюшка! — лепетал поднятый на руки Афонюшка.

Подошла Анастасия Марковна, отогнула завернувшийся ворот тулупа.

   — Впервой без нас едешь, — улыбнулась, но голос дрожал.

   — Алексей Христофорович — не Афанасий Филиппович. Не оставит вас. Терпи, Марковна!

   — Терплю.

Высыпали на улицу, отъезжающие сели в сани. Лошади тронулись.

Анастасия Марковна вдруг кинулась следом:

   — Подожди! Подожди!

   — Стой! — приказал вознице Аввакум. — Стой!

Путаясь в тулупе, стал выпрастываться из саней.

   — Не возвращайся! — кричала Анастасия Марковна. — Пути не будет.

Бежала, летела: не дать Аввакуму единого шагу назад ступить.

Заспотыкалась на льдышках, упала бы, но он успел, подхватил. В огромном тулупе, огромный, как медведь. Спрятал на груди жизнь свою, крепость свою, счастье своё. Обвил широченными полами тулупа, утопил в себе, сыскал маленькое драгоценное личико, расцеловал.

   — Настасьица, диво моё! Ради Бога, не плачь.

   — Не плачу, батька!

   — Слёзы-то застывают.

   — Ты погрей дыханием.

   — Грею, милая! Эх, времени нет!

   — Всё, Аввакумушка! Всё! Езжай с Богом.

   — Поехал, Марковна.

   — Езжай! Встань за Господа, как Николай Угодник вставал!

   — Постою, Марковна.

Уходил, отступал.

И снова кинулась птицей. И не дошла единого шага. Остановилась. Опустила руки.

   — Прости, батька. Ослабела.

   — Марковна! — Аввакум поднял десницу в зенит. — Бог-то с нами, Марковна!

Осенил голубушку крестным знамением. Повалился в сани. Помчались. Только снежный прах да облако лошадиных вздохов. Съела ночь умчавшихся.

31 января, на память бессребреников-мучеников Кира и Иоанна, подкрепив себя согласием митрополитов и других архиереев, твёрдым словом Лигарида, царь Алексей Михайлович покончил с сиротством Русской Церкви. В патриархи был наречён добрый пастырь — архимандрит Троицкого Сергиева монастыря Иоасаф{36}.

Патриарх повёл себя так тихо, что никто сначала и не приметил, сколь великая перемена произошла в церковных делах. Может, потому и не приметили, что царь не оставил забот и попечения о священстве. Да и как было взвалить сей груз на благородного Иоасафа? Никон наречения законным не признал, а приедут, не приедут в Москву вселенские патриархи — вилами на воде писано.

От Мелетия ни слуху ни духу. Впрочем, с неделю ни в какие церковные дела Алексей Михайлович не встревал, другим был занят.

Пришла пора с великою надеждой провожать посольство Ордин-Нащокина. Утешив государя, Афанасий Лаврентьевич попросил у нового патриарха благословения и напутствия.

Москва проводила великого посла, наместника щацкого, окольничего с почтением, а 12 февраля его встретил с почётом Смоленск.