День был праздничный, именины царевича Алексея Алексеевича, почитание иконы Иверской Божией Матери, святителя Алексея, митрополита московского и всея России чудотворца.

Отстояв службу, отобедав у воеводы, Афанасий Лаврентьевич, оставшись наконец один, предался наслаждению — думать не о деле, не о происках врагов, а праздно, вольно.

Прибытие в Смоленск — начало великого посольского дела. Первый сей шаг осенён благословением Богородицы, чудной Иверской иконой, а стало быть, и патриаршим благословением, ибо Никон потрудился о прославлении афонской святыни на Русской земле. Не дивно ли, осенён сей первый шаг и благословением святого митрополита Алексия, правителя, да ведь и создателя Московского княжества. Единая русская рать на Куликовом поле загородила Мамаю дорогу не только молитвами, но и государственным прозорливым разумом святителя, драгоценнее же всего: не одни русские, но и татары пришли защитить землю. С таким-то предстоятелем грех не ухватить жар-птицы. Та жар-птица — и вечный мир, и вечный союз. Перед великим братством самодержавной России и Речи Посполитой гордые царства Европы — карлы. Огромная Турция, охотница до чужих земель, будет травку щипать у себя дома.

В голове каруселью пошла вереница имён: Ян Казимир, Любомирский, Брюховецкий, Дорошенко, Одоевский, Ртищев, царь, Никон, бедный Зюзин, Радзивиллы, Гонсевские, Потоцкие, Пацы...

Как можно соединить этих людей, это множество устремлений? Как всю ненависть, накопленную веками, превратить в любовь? Чёрное в белое? Одному Богу такое по силам.

Но разве простит Господь раба, если раб не положит жизнь на служение истине?

Почувствовал: вскипающая кровь распирает жилы, не уберёгся от вечной своей обиды. Сколько можно было сделать для царства великого, доброго — родись он у боярина. И осадил себя. Господи! По тысяче поклонов надо бить еженощно, благодарить Всевышнего — не в курной избе явился на белый свет, у дворянина из Опочки. Мила Опочка, да кочка. Да вот лягушечка-то уж до окольничего доскакала.

Вспомнил отца. Вся горячка кончилась. Лаврентий Денисович — сердечный человек! Так ведь и звался между людьми — «сердешный». Не больно-то счастлив был, нёс убытки от пожара, бури, от нашествий, жестоко обманывали друзья, жестоко разоряли родственники, но остался-таки Лаврентий Денисович радостным и сердечным. Всё говаривал: «Солнце-то нынче взошло, светит, греет! Унывать — грех, хмуриться — стыдно».

Перед книгами благоговел, от жизни ждал до последнего часа великого чуда, но за ежедневные чудеса был благодарнейшим Господу молитвенником.

Службу чтил, служить приказывал делом, вкладывая во всё сердце, ум и науку.

Ради науки приставил к сыну грамотея поляка. Латынь отворила дверь в мир великих, польский язык — в жизнь устроителей жизни.

«Лаврентий Денисович, к твоим ногам положить бы все мои добытые чины! Начинал-то ведь службу с низшего звания{37}. Псковским дворянином стал уж после женитьбы. Василию Колобову приглянулся. В зятья принял. Тут саночки-то и покатились в гору!»

Дворянин Колобов был в родстве с Богданом Миничем Дубровским. Дубровский сидел а судьях Приказа большой казны, свой человек Фёдора Ивановича Шереметева, наитайнейшего, первостепенного боярина царя Михаила Фёдоровича. Увы! На закате величия этих людей был замечен и приставлен к тайнам посольского дела. В Молдавию, к господарю Василию Лупу, поехал в 1643 году, а в 1645-м на престол взошёл Алексей Михайлович. Новый царь — новые люди. Век бы куковать во Пскове, да беда за уши из болота вытянула. Восстание черни{38}. Никто не мог объяснить государю толком, что творится во Пскове. Только он, мелкопоместный дворянин Ордин-Нащокин, явившись пред государевы очи, рассказал о явных и сокровенных причинах псковского самовольства, указал на людей, которые смогут вернуть город без большого боя, без пролития крови. Сорок три года тогда ему было, да никогда не поздно государю служить... Теперь — пятьдесят девять. Есть за что укорить себя, есть что оплакивать.

Многие дела задумывались как великие, но всегда находились правщики. Уж так поправляли, что у прекрасного младенца вырастал горб. Не по глупости такое делалось, из одной только зависти.

Об иных замыслах до сих пор приходится молчать как рыба. Изуродуют.

Зависть — сатана России. Георгий Победоносец на белом коне змея копьём пронзил, а зависть на чёрном коне белую птицу копытами топчет.

Горько стало во рту. Желчь. Хотел отдых себе дать, а устроил судилище. Хованский, желтеющий от злобы, смещён, но сам тоже недалеко ушёл...

Прикрыл глаза. Поплыли по широкой воде корабли. Высокие, с трюмами для товаров, с оконцами для пушек, с мачтами. Паруса поставлены, ветром напряжены... По Волге, по великой реке, торгуя с Персией, с Кавказом, можно озолотить оба берега. Но ведь нынче Волга — не государева река, по которой мёд льётся, а бан разбойников. Бан в тысячу вёрст.

Запил желчь квасом, ложку мёда съел.

До петухов уснуть не мог.

Утром ушёл с головой в посольские дела. Нужно было разослать тайных людей за вестями. Найти польских комиссаров. Где он теперь, жмудский староста Юрий Глебович? Чем король жив, в какую сторону казачество качнётся, хан кого собирается ограбить?

На свой страх и риск отправил ловкого надёжного человека в Крым, к Василию Борисовичу Шереметеву. Боярин хоть и пленник, но может вернее послов послужить делу. Нужно купить дружбу хана. У Глебовича крымская карта — козырная. Отнять надо игрушку у плохих игроков.

Не проявляя суеты, но и не пуская дела на самотёк, Афанасий Лаврентьевич для скорейших ссылок с паном Глебовичем перебрался из Смоленска в Мигновичи. Ещё не договорившись о месте съездов, начал хлопотное, но доброе дело — обмен пленными. Освобождённые поляки испытывали к послам благодарность, отношения между Глебовичем и Ордин-Нащокиным сами собой теплели. Скоро нашлось и место для посольских съездов. Деревня Андрусово на реке Илародне, пограничье между Смоленским и Витебским уездами.

Орёл с орлицею парили над бездной, но он был выше, чем птицы.

   — Знает ли высокочтимый Шеремет-бан, что рассказывают о нём в Бахчисарае? — спросил узника прибывший от визиря Сефирь-гази его сын Ислам-ага. — Хан Мухаммед отказался от выкупа за визиря московского царя Шеремет-бана.

   — Мухаммед?! — воскликнул боярин. — Отказался от выкупа?

   — Так говорят в народе. Отказался и повелел запереть пленника в тюрьму навечно. Страшного русского привели в пещеру-темницу над отвесными скалами в Чуфут-Кале, заковали в кандалы весом в семьдесят веклей. Тогда Шеремет-бан в ярости вырвал из рук у татарки пятимесячного младенца и бросил в окно, в пропасть. Ребёнок не мог не разбиться, но раскрывшиеся пелёнки понесли его птицей, со скал на добычу кинулись орлы, хватали друг у друга, однако ж пелёнки не позволяли добраться до нежного тела, а старый мудрый орёл, победив молодых, отнёс младенца в дивный сад Ашлам. — Ислам-ага, человек смышлёный, весь в отца, приметил сонливость тюремщика и взглядом призвал боярина к особому слушанию. — Орёл положил младенца на вершине дерева. Садовники услышали плач, сняли дитя, изумились его красоте и отнесли хану. Могучий хан, обладатель всех природных качеств, быстрый разумом, повелел дать младенцу имя Неджати, что означает Спасённый. Отдал ребёнка кормилицам, воспитал до совершеннолетия, и Неджати вырос храбрецом-гулямом, с отметинами солнца и луны на лице.

   — Когда же успел сей гулям вырасти, если я в плену шестой год?

Ислам-ага засмеялся:

   — В сказках жизнь идёт быстро. Тот Спасённый однажды решил бежать от великого хана. Как только стемнело, он приготовил коня за воротами, ведущими в сад Ашлам. На родниковой дороге, у великой могилы святого шейха Мансура — воина Пророка, которому было открыто, что Крым будет заселён правоверными мусульманами, беглеца ждали заговорщики, и с ними он ускакал гулять по степи.