Ислам-ага смотрел так пристально, поднимая брови, шевеля беззвучно губами, что боярин вздрогнул: сказка не про Спасённого... Уж не его ли будут ждать у ворот на родниковой дороге? Но кто снимет колоду с ног, кто отворит дверь?

Ислам-ага передал Шеремет-бану пятьдесят червонцев, присланных от московского царя, и удалился. Оставалось — ждать.

Орлы улетели. Далеко внизу белая меловая дорога, дивная стрела, летящая в белый свет. По горизонту сонными всадниками облака, а кони под ними — горы. Небо зимнее, серое.

Посмотрел на кандалы. Семьдесят веклей? По русскому счёту это пуда три. Прибавила сказка тяжести. Но ведь и полтора пуда день потаскаешь — к вечеру как все десять.

Зная коварство Сефирь-гази, не больно поверил ему. Всесильный визирь кого только не обошёл хитростью, но все его старания, вся его любовь по деньгам. Может, Алексей Михайлович расстарался?

В глазах почему-то Тобольск стоял. После падения Бориса Ивановича Морозова пришлось Сибири изведать. Ныне бы своей волей не токмо в Тобольск — в Дауры птицей бы полетел... Любил в Тобольске на стене постоять, над рекой. Город как корабль. Волна в берег бьёт, облака навстречу лебедями — плавание, да и только.

Ночью дверь темницы открылась. Вошёл молчаливый человек, повозился с кандалами, освободил. Дал боярину тёмный плащ, повёл за собой, с тюремного двора, улочкой, в сад, спустились в подвал, здесь человек отодвинул плиту, помог спуститься в подземелье. Тесниной, бочком, ползком выбрались вдруг к звёздам. Звёзды — как виноград поспевший, земля — чёрная громада. Провожатый тянул за собой. Василий Борисович шёл, не видя, что под ногами, оскользнулся, съехал вниз, пока не упёрся ногами в куст. Провожатый помог подняться, повёл за руку. Тропа стала надёжней. Торопились, но не бежали. Василий Борисович не чувствовал ни радости, ни страха, шёл, куда вели.

Показался купол мазара шейха Мансура. Запахло лошадьми. К боярину подошли молчаливые люди, помогли сесть в седло. Поехали. Впереди двое, позади ещё двое. Копыта у лошадей не стучали, тряпками обмотаны. Ехали прочь от Бахчисарая, по горам, лесом, через колючий можжевельник. Воздух бодрил, но мороза не было. Уж такая тут зима. Не каждый год дождёшься снега.

На рассвете увидели море.

Боярина посадили в ладью; ладья, подняв парус, побежала вдоль берега ночь догонять.

Кормщик — кудрявый грек — улыбался своему гостю, но ни о чём не спрашивал, не заговаривал. Накормить накормил, осмотрел побитые железом ноги, помазал пахучей мазью. Днём сияло солнце, сияли волны, вода бездонная, синяя. Поздним вечером причалили близ какого-то города.

   — Где мы? — не выдержал, спросил Шереметев.

   — Гезлёв! — проронил единственное за день слово терпеливый грек. К лодке подскакали четверо всадников. У них была свободная лошадь. Приехавшие с любопытством вглядывались в лицо русского большого визиря, но тоже помалкивали.

Ехали степью, ночь напролёт. На рассвете остановились в чабанской пустой сакле. Один из провожатых уехал, привёз барана. Мясо пожарили на костре, поели, легли спать. Проснулся Василий Борисович от выстрела.

Саклю окружила добрая сотня сейменов.

Началась обратная дорога. В арбе, руки заломлены, связаны, на ногах лошадиные путы.

В ноздрях стоял запах моря, а всей воли — узкая щель в каменном мешке. Другие две щели заложены камнем.

Колода на ногах такая, что и шагу не сделаешь. Обвит четырьмя цепями, цепи прикованы к четырём стенам.

Золото отняли. Дают в день по куску заплесневелой лепёшки. Где только нашли такую?

На третий день цепной жизни привели визиря Сефергази, которого все русские звали Сефирь-гази. «Сефер» — путь. Путь гази — бойца Пророка.

Быстрые слуги хана расстелили на полу ковёр, положили золотом шитые подушки. Поставили курительницу, зажгли фимиам.

В сопровождении сейменов явился Мухаммед-Гирей, сел на ковёр. Принесли огромный медный поднос. На подносе плов, сладости.

   — Ешь, Сефер-гази! Это последнее твоё пиршество.

   — Аллах мне даст больше твоего! — ответил визирь.

   — Аллах всемогущ, но у него нет награды, какую я, каган двух морей и трёх материков, приготовил тебе в дар за твою измену. Ты исхитрился украсть у меня самого великого пленника, мою славу.

   — Побойся Господа, повелитель! Шеремет-бан взят не твоей саблей, его продали тебе. И кто?!

   — Должники моей сабли.

   — Я отпустил Шеремет-бана ради дружбы и мира с московским царём.

   — Король мне платит больше. Позволяет брать полон в своих землях. Ты посягнул на мою власть и на мою казну, несчастный Сефер-гази. А помнишь, как ты покрывал ногайцев от моего гнева?

   — Избив племена Адиля, Шейдяка, Урмамета, Кёр Юсуф-мирзы, вырезав всех воинов и обесчестив всех ногайских жён, ты, называющий себя каганом, навеки поссорил, в угоду Порте, татар с братьями ногайцами. С ногайцами ты мог противостоять падишаху, теперь ты его раб.

   — Зачем столько слов, белобородый мой Сефер-гази? Не мудрствуй. Ешь. Я пресыщен твоими лживыми советами. Знаю, ты любишь вино, но у меня нет вина. Я блюду волю Пророка. Если тебя мучит жажда, выпей бузы.

Принесли бузу. Сефер-гази напился.

   — Мы забыли о Шеремет-бане, — сказал хан. — Я милую его. Снимите... одну цепь.

Цепь сняли.

   — Пора, Сефер-гази! Аллах заждался твоих советов.

Ударил в ладоши. Вошли тюремщики, принесли зелёный шнурок. Сефер-гази прочитал молитву, и его удавили.

Тотчас хан покинул темницу. Всё унесли, но оставили тело. Только поздним вечером приехали родственники, забрали казнённого.

Потянулись дни за днями. Цепи были тяжелы, но угнетало разочарование. Запах моря надрывал сердце; краткий миг свободы!

Наступил Рамазан. Ради праздника хан явил милость. Каждый вечер к Шереметеву входили тюремщики, снимали одну цепь. К тому же приносили плов, мясо, свежие лепёшки...

Благодеяния закончились самым нежданным образом.

Великий турецкий писатель и путешественник Эвлия Челеби, бывший гостем Мухаммеда-Гирея, в третью ночь Рамазана увидел чудесный сон. Приснился благочестивый старец из Эски-Крыма Кёр Юсуф-деде и хозяин дома в селении Кара-Альп, у которого Эвлия Челеби останавливался. Они стояли на берегу моря и, указывая на противоположный берег, говорили: «Отправляйся с ханом к падишаху Дагестана».

Сон спутался, но потом опять появились оба старца, и Кёр Юсуф-деде сказал: «Выступайте против османов, но мятежа не поднимайте! Утром поспешите в Дагестан. Там вы будете в безопасности... Ты, Эвлия, возвращайся в Крым, а хан пусть останется в Дагестане... В Крым привезут его тело».

Эвлия Челеби тотчас пробудился, увидел, что время молитвы ещё не наступило, праздничная ночь продолжается, поспешил к хану рассказать сон.

Мухаммед воскликнул: «Да смилостивится Аллах!» — но позвал в свои покои имама и просил истолковать сон. Почтенный шейх-эфенди, сохраняя на лице весёлость, раздумывал недолго.

— Знает Аллах и печать пророков, — сказал он. — Я же предполагаю: ваше величество совершит путешествие в Дагестан либо в Горный Крым для охоты и ловли... Сон обещает дорогу, и ничего более.

Но случилось как раз более. Утром в Бахчисарай прискакал гонец, привёз указ Мухаммеда IV, падишаха Великой Порты, и письмо.

«О, Мухаммед-Гирей, некогда крымский хан, — писал повелитель Османской империи. — Счастливый падишах Мекки и Медины отстраняет тебя от Крымского ханства и жалует ханство сыну Чабан-Гирея, Адилю. Вместо покойного шехида Сефер-гази пусть визирем будет его сын Ислам-ага, нуреддином — Мубарек-Гирей, а калгой — Крым-Гирей. Когда моё дружелюбное письмо придёт, подчинитесь падишахскому приказу и прибывайте со всеми султанами к Порогу Счастья, и тогда тебе и султанам будут оказаны милости ббльшие, чем положено по закону. Да будет мир!»

Письмо зачитали в диване и на площади перед дворцом.

Войско взбунтовалось. Хану предложили выступить в поход и осадить принадлежащую османам Кафу. После размышления и советов хан Мухаммед-Гирей вышел к войску и объявил свою волю: