20-го был выходной Позвонил ему домой днем. Его не было. Подошла жена.

— Приезжайте к нам, я пирогов для Вовы напекла.

— Нет, приезжайте к нам, у нас раки.

— Ну, звоните Вовке.

Позвонил:

— Приезжай!

— Пельмени?

— Нет, раки. Пулька.

— Большая? Кто еще будет?

— Никого.

— Очень хорошо. И о заграничных газетах расскажешь — очень интересно.

Приехали. Усиленно расспрашивал, кто что пишет. Сыграли пульку. Поговорили о шахматах («вот, возьми хорошие шахматы — приятно играть, плохие — и не хочется»). Увидел у меня снимки, когда я его снимал в полной форме, с ромбом и орденами, перед стартом на Запад.

— Ну-ка, дай-ка я хоть себя в мундире разок погляжу.

А он и впрямь всегда ходит без них, даже на сессии Верховного совета. Всегда — в рубашечке.

К слову сказать, надо записать его рассказы о драках. Он здоров, как бык, но драться не любит. Шел я как-то нынче летом вечерком к нему на дачу и вижу картинку: стоит компания у ворот одной из дач и парень пытается сломать одну из половинок ворот.

Я рассказал Володе об этом. Он насупился:

— Без разговоров надо было в морду.

— Да их много было, — заметила Зина.

— Э, они храбрые только по воротам. Ударь одного, все разбегутся. Я вот помню несколько встреч. Был я всегда крепкий. Еще в школе, помню, классом верховодил какой-то парнишка. Начал и меня задирать. Дерется. Я его сгреб и положил в пыль. Не бью. Он рассвирепел. Я его опять обхватил и положил, но показал кулак. Больше не лез.

Но иногда приходилось драться. Раз из плавания в Новороссийск вернулся мой брат Павел. В переулке на него напало 7 парней. Избили, отобрали мореходку. Он их крепко помял тоже, но выигрыш у них. Я в аккурат из летней школы домой приехал в отпуск. Смотрю, является Павло в крови. Так и так. Ага, идем со мной, покажешь, кто бил. Пошли. В слободке увидели меня, попрятались: «Коккинаки идет». Приходим к одному.

— Ты бил?

Молчит.

— Где мореходка?

Молчит.

Каждого я ударял только по одному разу. Шесть раз ударил — шесть человек лежало. А седьмой успел убежать. Такая жалость!

В Ленинграде один раз пришлось подраться. Возвращался я ночью на велосипеде домой. Еду — навстречу четыре пьяных. Я соскочил с машины, стал, чтобы их пропустить. А они ко мне. Пристают, ругаются. Вижу — специально, чтобы драться. Я отбросил в сторонку машину, чтобы не споткнуться о нее. Один подошел вплотную и целится мне в лицо. Я его ткнул — он и лег, как мертвый. Стукнул еще двоих — лежат. а четвертый без памяти бежит и орет.

20-го сидели у меня, я спросил:

— А что, Володя, ты часто сейчас ходишь на высоту?

— Часто.

— И по-прежнему утром не ешь, ограничиваясь только стаканом какао?

— Нет, Разрешаю себе, правда, больше, но ем не всё. Знаю, что можно, чего нельзя. Я вообще стал сейчас замечать новые вещи. Вот, например, недавно летал на высоту. Оставалось метров 300 до потолка, почувствовал себя немного неловко, чуть-чуть не так, как обычно — и вернулся.

— А что оказалось?

— Не знаю. Послал кислород на исследование — говорят нормальный, оборудование в порядке. А м.б. окажется, что в кислороде была какая-нибудь примесь, не учтенная приборами, которая вредно действует на организм в этих условиях.

А вот недавно другой случай был. (И он рассказал случай, свидетельствующий о его колоссальном, поистине изумительном внимании). Пошел я на высоту. В передней рубке — штурман. Ну в полете известно: отскочить далеко от Москвы не можешь, достаточно раз в полчаса взглянуть на землю. Поэтому все внимание на приборах. Глаз не отвожу от них. И вот, на 10000 м. я вдруг заметил, что ручка триммера чуть дернулась. Почему это не с того, ни с сего? Начинаю соображать: аэроплан идет ровно, причин нет. В самолете два управления — второе в штурманской рубке. Значит, он задел за ручку и у меня синхронно качнулась. Взглянул туда. Вижу, у штурмана рука вяло опускается. Ниже, ниже. Сам склоняется в сторону. Смотрю, что будет дальше. Клонится все больше и больше. Валится, смотрю. А самолет в это время уже почти вертикально чешет вниз.

Вышел на 4000, жду, что будет дальше. Качаю машину. Лежит. Походил, походил, опять качаю, молчит. Неужели, думаю, совсем загнулся? Качнул еще раз. Очнулся, наконец, поднял голову, сел и рукой показывает: давай вверх! Я ему показываю: ты, мол, того, скатился. А он одно: вверх! Не помнит ничего.

Оказалось, лопнул кислородный шланг.

Мне пришла в голову идея: взять хороший большой самолет, погрузить на него много газет и облететь передовые пункты западного фронта. В ночь с 24 на 25 я зашел с этой идеей к Ровинскому.

— А какой самолет?

— Ну вот, к примеру, Коккинаки.

— Сколько он может взять груза?

— До двух тонн.

— Какая у него скорость?

— От Москвы до любой точки фронта долетит за три часа.

— Нашего человека взять сможет?

— Иначе я бы не предлагал.

Смеется.

— Что ж, это дельное предложение. Завтра потолкуем.

На следующий день, 25-го, он позвонил об этом Кузнецову, заместителю Мехлиса. То отнесся сочувственно, но заявил, что Коккинаки это не их летчик и тут он помочь не может.

Тем временем я смотался к Володе.

— Что, Лазарь?

Я рассказал. Он задумался на минуту.

— Какое расстояние?

— Тысяча в один конец.

— Где посадка?

— Вильно, Гродно, Белосток, Брест, Львов.

— Бензин там есть?

— Будет.

— Аэродромы хорошие?

— Не знаю.

— В один день не уложимся. Придется ночевать во Львове. К обеду будем знать. Кто летит от вас, кроме тебя?

— Надо бы фотографа.

— Не сумею. Надо брать полный экипаж. Пять человек: я, штурман, радист, механик и ты. Груза могу взять до двух тонн. Я согласен, пусть Ровинский позвонит Сталину. Без разрешения правительства меня не пустят. Согласен лететь на любой серийной машине — они все хорошие.

— А если Кагановичу?

— Ну пусть ему. Тот уже знает, с кем надо согласовывать.

Поглядели на карту, прикинули.

— Можно и к ленчу обратно вернуться, но тогда без посадки, а это небе не интересно.

— Еще один вопрос, Володя. Там много банд, поэтому я бы советовал вооружение не снимать…

— Турка! Поэтому я и говорю сразу, что лететь надо полным экипажем: штурман в рубке, радист-стрелок, механик на все руки, да и ты, наверное, в заварухе не будешь без дела сидеть. А польские аэродромы интересно посмотреть. Может и пригодятся. бедному летчику все нужно.

Понемногу разговор зашел о новых полетах

— Вот ко мне сегодня паренек один пришел с краю света. Предлагает полет один сделать. Я его в правительство послал. Когда, мол, будет ответ, тогда и я отвечу. Вот ходок: из Комсомольска, представляешь?

Поговорили о планах вообще.

— Я сейчас на распутье. По проторенным путям ходить не интересно. Ну еще 100- километров в длину или 100 метров в высоту.

— А ты построй себе машину. Пост строил, Говард Юз строил, Маттерн строил…

— И «РВ-3» строили. Не в этом дело. Из каждой машины можно выжать больше, чем все думают. Доказал я это на поликарповской — доказал, на ильюшинской — доказал. Летишь чуть не вдвое дальше и выше, чем полагается. Сами конструкторы не верили, говорили, что не выйдет. На что смел Ильюшин, а когда я летел с полной нагрузкой — смотался от страха в Воронеж… Не надо кидаться старыми машинами. Вот Громов — прекрасный летчик, нечего про него сказать не могу, опыт огромный, культура, но из своей машины не все выжал. Не все. А погода была идеальная. Я перед своим полетом на запад все их графики и профили погоды — и Чкалова и Громова — рассмотрел и изучил. Молча, никто не знал. И сейчас могу сказать — не все он выжал.

— А чем бы ты занялся?

Молчит. Я ему рассказал о том, как зародилась идея полета через полюс, как мы ее вынашивали с Леваневским. Сказал, что по-моему надо «Правде» выступить организатором большого, интересного полета. Володя согласился.