Потому что я точно знаю, что это написано у меня на лбу. Ее волосы стали длиннее, чем были в школе, стянутые в гладкий конский хвост, который доставал до середины спины. Ее карие глаза округлились от напряжения, щеки раскраснелись от ветра. Черт, этот рот. Готов поспорить, что знаю этот рот лучше, чем свой собственный. Слишком много косметики, чем я когда–либо видел на ней, но я подозреваю, что это – дело рук продюсеров, и ничего из этого она никогда не сделала бы сама. Эмми никогда не была такой девушкой.

 Она всегда была тихой, но в отличие от меня – неуклюжего и долговязого с первых же дней – красота Эмми облегчила ей задачу в выборе того, чего она хотела получить от школьной жизни, не прилагая для этого особых усилий. Я бы сказал, что каждый парень в школе был влюблен в нее. Но за исключением Джексона МакДэниела в течение большей части младшего класса, я никогда не видел ее ни с кем. Ее отец был директором нашей средней школы; ее мама управляла местным цветочным магазином в Бамфилде. Две старшие сестры уехали, как только закончили школу, но что–то в Эмми говорило мне, что она всегда будет поблизости. Я всегда знал, что ей нравится спокойствие Бамфилда и умиротворение Баркли–Саунда.

 И я был прав, потому как она здесь.

– Эй, – говорит она мне, подходя. Ветер задувает пряди из ее хвоста на лицо, и я уже почти протянул руку, чтобы помочь ей убрать их от ее блеска для губ. Я уверен, что камера засняла небольшое движение моей руки, и то, как мои глаза сфокусировались на ее губах. Она гримасничает, освобождая свои волосы. – Ах.

 – Эй, Эмми, – говорю я, пожимая ей руку. Мои ноги подкосились, но это никак не связано со швами на моем бедре.

 Она моргает, ее щеки вспыхивают еще сильнее.

– Ты помнишь, как меня зовут?

– Конечно, помню. – Может ли микрофон передавать  звук моего грохочущего сердца? – Значит, ты здесь, чтобы присматривать за мной?

 Она улыбается, показывая крошечную ямочку в левой щеке.

– Надеюсь, все в порядке.

 Она, блядь, шутит?

 – Да, я думаю, что справлюсь с этим. – Даже если не смогу справиться с этой своей предательской улыбкой.

 Финн прочищает горло.

– Может быть, вам двоим стоит ... – Он машет в сторону каюты, где стоят койки, позволяя его словам повиснуть в воздухе.

 – Что? – спрашиваю я.

 Он сужает глаза и поясняет:

– Пусть она осмотрит твою ногу, прежде чем мы отшвартуемся, тупица. Нам нужно добро от твоей медсестры.

 – А, – говорю я, – во рту пересохло. – Правильно.

 – Бога ради, – рычит Финн, а затем поворачивается, направляясь к корме, чтобы отвязать веревки.

 Поворачиваясь к Эмми, я чувствую пристальное внимание камеры, направленной на нас, вижу темную тень микрофона в дюйме от ее лица.

– Возможно, ты хочешь сходить на камбуз, чтобы осмотреться?

 Она сглотнула, быстро кивая.

– Конечно.

 Эмми ждет, пока я спускаюсь вниз по лестнице.

 Я смотрю на нее через плечо.

– Куда хочешь пойти?

 Она задумывается.

– Может, в спальню? В ванную комнату? – Понижая голос, как будто он не попадет в кадр, она шепчет: – Мы можем пойти и на кухню, просто я не знаю, хочешь ли ты пойти туда, куда они смогут проследовать за нами. Так как тебе придется ... э–э ... – Она пробегается взглядом по моим штанам, и я понимаю, что она имеет в виду: мне придется их снять.

 По правде говоря, неважно, куда мы идем. Камеры здесь повсюду.

 Я одариваю ее улыбкой, которая должна выглядеть обнадеживающе.

– Все в порядке, давай просто зайдем сюда.

 Она следует за мной на камбуз, через спальню и в уборную. Ванная комната маленькая сама по себе, но с нами двумя внутри, и камерой, загораживающей дверной проем, она кажется крохотной. На удивление, в ней хороший свет, здесь чисто, и есть проточная вода, которая явно нужна  Эмми, так как она помогает мне сесть, моет руки и начинает распаковывать свою аптечку на стойке.

– Ты все еще живешь здесь? – говорю я, осторожно опускаясь на сидение унитаза.

– Я уехала после школы, но вскоре вернулась ближе к Виктории, когда мой отец заболел. Мне нужно, чтобы ты ...

 Я слежу за ее взглядом и понимаю, что она имеет в виду.

– О, точно, – говорю я, и начинаю расстегивать ремень.

– Давай я помогу тебе.

 Когда она касается моих штанов, я качаю головой, вспоминая о повязке, когда спускаю ткань штанов со своих бедер.

 – Твой отец болен? – спрашиваю я, чувствуя жар на своей шее, на лице, когда  сижу перед ней в одних боксерах, со спущенными до лодыжек штанами и камерами, снующими вдоль и поперек.

 Она надевает резиновые перчатки и – действие, которое нисколько не облегчает моей участи – становится передо мной на колени.

 – Рак, – говорит она. – В печени. Я вернулась, когда он заболел. – Она снимает колпачок с флакона с антисептиком и открывает новый рулон бинтов. – Мама на некоторое время перевезла его поближе ко мне, в Викторию. Я работала ночами на скорой помощи, поэтому имела возможность заботиться о нем в течение дня. Он умер около года назад.

 Я мысленно перенесся на год назад. Честно говоря, кажется, что прошла вечность. Это было примерно в то же время, когда у нас начались трудности. Деньги закончились, и все, что могло выйти из строя на лодке, сломалось. Финн смотался в Сан–Диего, а Колтон и я едва успели покинуть лодку. – Мне очень жаль, Эмми. Я не слышал об этом.

 – Все нормально.

 – Он был хорошим человеком, – добавляю я.

– Спасибо, это – правда, – тихо говорит она. – Но да, он был болен. И сейчас ему лучше. Звучит ужасно, правда?

 Я качаю головой, глядя ей в лицо. Я никогда не был так физически близок к ней.

 – Так больно? – спрашивает она, прижимая пальцы к коже вокруг повязки.

 Я едва могу дышать.

– Нет.

 Она кивает, шепча:

– Хорошо, – она проверяет другие точки ближе к ране, вероятно, на наличие чувствительности.

 – Моя мама умерла от рака груди, когда мне было четыре года, – говорю я после недолгого молчания. – Но я не помню ничего из этого. Думаю, мне было легче, чем моим братьям или отцу. Думаю, это трудно потерять кого–то, кого ты знал всю свою жизнь.

 – Да, – говорит она и смотрит на меня с робкой, благодарной улыбкой. – Благодарю. Знаешь, я видела тебя несколько раз. На съемках.

 – Правда?

 Она начинает развязывать повязку, и я пытаюсь заставить себя не думать о том, как она смотрится на коленях передо мной, или сколько раз я представлял себе это. Боже правый, я бы запросто поменялся с ней местами.

 Она разматывает ленту и начинает осторожно снимать повязку.

– На причале с твоими братьями. И один раз на лодке, когда мама услышала, что вы, ребята, пришвартовались.

– Почему ты не поздоровалась? – спрашиваю я. Мы нарушаем правила, запрещающие говорить о шоу, – такое себе напоминание о том, что мы на телевидении, – слишком режет слух продюсерам, и, как правило, они вырезают это. Но мне нравится, что она меня искала.

 Все это – каждая секунда – кажется нереальным.

 – Не знаю, – признается она. – думаю, я не была уверена, что ты вспомнишь, кто я.

 – Думаешь, я не запомнил тебя? – Говорю я, надеясь, что она не заметит неловкого акцента.

 Она кивает, извлекая марлю из раны, и я задерживаю дыхание.

 – Извини, – говорит она, морщась. – Я знаю, что это больно. Но я должна промыть и продезинфицировать ее.

– Все в порядке, – говорю я ей. – Делай, что необходимо.

 Я наблюдаю за тем, как она промывает рану, не сводя глаз с ее лица, а не с огромной дырки в своей ноге. Травма, похоже, нисколько не смущает ее; она работает очень деликатно и тщательно.

Мы отсняли семнадцать эпизодов, и я знаю, что продюсеры хотят увидеть что–то из моих часов досуга – что–то личное. Финн и Харлоу строят свою семью и живут на два дома, и публика обожает их страсть и юмор. Колтон спит – и неизбежно расстается – с каждой красивой девушкой, которая ему встречается, и зрители в восторге от этого. Мэтт и Джайлс отправляли моделей, чтобы познакомиться со мной, и пытались заставить нескольких симпатичных девушек из города ошиваться вокруг Причала, пока идут съемки, но, к их большому разочарованию, ничего не происходило. Несколько девушек, которые меня привлекли, казались мне более заинтересованными в окружающих их камерах, нежели во мне самом.