Ночь была темная. И шел дождь, хлестал со всех крыш, пробирал насквозь (вода, вода, — иглой кольнуло в мозгу); он обернулся и увидел Сонату. Сонату? Он ничуть не удивился тому, что она здесь, хотя Соната была вовсе не нужна — как и всякий другой человек; но она была здесь, и он вспомнил ее голос, да, да, голос… Соната ждала его, стоя под балконом, — поникшая, съеженная, закоченевшая, закутанная в плащ, жалкая и обиженная судьбой; чем-то непостижимым напоминала она тех женщин, которые караулят в день получки своих мужей у фабричных ворот; Ауримас встряхнулся и — совсем как те рабочие из предместья — прошмыгнул стороной. Но Соната была ловкой — она подбежала и схватила его за руку; я искала тебя, разобрал он сквозь дождь; нашла; за что они тебя, Ауримас?

За что — за что — за что — трепетало эхо — из дальней дали, где осталась мать, — из той голубой ночи; за то — доносился ответ — другое эхо — или это ответил он сам, Ауримас, другой Ауримас; за все, взвизгнул он, яростно выдираясь из цепких рук Сонаты, клещами обхвативших его за талию; но больше всего за глаза… за красивые глаза, понятно? За что? За глаза? Ауримас, тебе бы хорошо… Глаза, глаза, Соната… Именно — глаза… Ничего не пойму, Ауримас… пойдем со мной… объясни мне… Нет, Соната, не стану я объяснять, он резко оттолкнул ее и выскользнул из ее рук; что уж тут, детка, объяснять… не приставай и проваливай откуда пришла… домой или еще куда-нибудь… иди ты к черту, детка… Ауримас, бессовестный, раз уж выпил, то думаешь… К черту, Соната, к черту… поняла? Sit ius liceatque… красиво? Sit ius… Это Гораций, Соната, римлянин, — хошо… Sit ius liceatque… нет? Слыхала про такого — Чижаускас фамилия, а? С насыпи прыгнул… поймали с поличным — списывал у других, стыдно стало, вот он и… Ауримас! У тебя в голове все перепуталось… Куда же ты теперь? Постой! Обожди! Ауримас! Глуоснис! Глуоснис — — —

— — — — — — — — — — — потом — — — — — — — — — — —

…Неужели ты никого не любил, литовец?

Любил. Тебя.

Меня?

Тебя, Ийя. По-моему, я всегда любил тебя. С того самого дня, когда вошел в комнату, сплошь набитую книгами…

Но ты не бывал в Таллине, человек!

Не все ли равно! Я был в Каунасе. И видел тебя, и слышал, как ты играешь на гитаре…

У нас был рояль. «Бехштейн, 1897». А гитары…

И это неважно. Ты играла, а он слушал. Сидел, развалившись в кресле, и слушал. Я его сразу узнал. И даже струхнул, право. Не ожидал встретить его здесь.

Кого? О ком ты?

О Даубарасе, представителе…

Представителе? Каком?

Прошу прощения… ты даже не знаешь, что Даубарас, является представителем?.. Тогда он, правда, не был им. Он был студентом и время от времени поигрывал в пинг-понг. И я играл с ним. В пинг-понг. И беседовал о Марксе.

С кем?

Говорят тебе: с Даубарасом, с тем самым, который сейчас — представитель… Я даже обыграл его, хотя в Марксе он разбирался получше моего. Но иначе и быть не могло, ведь он был студентом, одевался с шиком, ходил с желтым портфелем, а я… Я тоже с портфелем, Ийя… с сумкой… Тогда я продавал газеты, «Десять центов!» «Эхо Литвы»! «Вестник»! Покупайте «Вестник»! «Десять центов! «Эхо Литвы»! «Вестник»!»

У нас не было таких газет. В Таллине были другие. Хотя я, правду говоря, никогда их не читала. Я играла на фортепиано, и мне было некогда читать газеты. Гаммы гаммы гаммы — ты понятия не имеешь, что это такое. Esercizi musicali opus quarant’uno[20].

Это кромешный ад, литовец. Искусство всегда ад, как говорил мой отец. Кто-кто, а он это знал. Он был профессор консерватории, и вот…

Профессор?

Ты удивляешься? Профессор тоже человек.

Да, конечно… Он лежал на диване, я помню. И храпел. Ну и храпел же он, этот приземистый человек, завернутый в рыжую, просторную пижаму, там, в комнате, набитой книгами… Лежал на диване, за книжной полкой, я не сразу заметил его. И ты, Ийя…

Я? Я?

Да, ты открыла дверь и спросила, чего мне надо, хотя и без слов можно было догадаться: я тащил целую охапку желтых планок с лесопильни, на которой работал, поскольку наша фирма…

Ты разносил газеты?!

Раньше. Пока была мама. А когда она умерла… Или даже раньше того…

Умерла? И твоя тоже?

Умерла, да… Ей тоже приходилось туго.

Женщинам всегда приходится туго. Что же ты, рассказывай дальше.

Папочка, этот мальчик, сказала ты, принес паркет… Тсс! Тише! — старик повернулся ко мне, хотя неизвестно, видел ли он меня; лицо было дряблое и морщинистое, как гриб-трутовик, глаза лихорадочно горели; он требовал тишины, Ийя, этот старикан, а ведь я своими ушами слышал, как зверски он храпел: окна и те дрожали. Тише. Он уперся руками в матрац, сел. Прилетел, прилетел мой чернозобенький! Не забыл! Взгляните, что за клюв — чем не рыцарь! А крылья! Спортивный, исключительно спортивный голубь! Тсс! — Он принес паркет, этот мальчик, повторила ты; старик обернулся. А-а, паркет… Для Агниной спальни… пчхи!

Кто это — Агне?

Тетка твоя, неужели не знаешь… Тетушка Агне, с которой твой папенька… профессор Вайсвидас… разве тебе неизвестно?

Да, мама умерла. Ей сделали операцию в Стокгольме, и она умерла, от рака.

В Стокгольме?

Да, там были знаменитые клиники. А поскольку от Таллина до Стокгольма примерно столько же, сколько от Агрыза до Казани… хотя в Казани я ни разу…

Это было в Каунасе, Ийя…

Рассказывай, рассказывай. Только не знаю я никакой Агне.

Нет, не отпирайся. Я, конечно, понимаю, что не большая радость иметь тетку, которая… которая по заграницам… Но, может, тебе неинтересно?

Говори, говори.

И буду! Все равно буду говорить, Ийя, — интересно тебе или нет. Я должен тебе рассказать про тебя. Если бы никто человеку не рассказывал о нем самом, он ничего бы о себе самом не узнал. Только через других людей, Ийя, узнаем мы себя.

Оригинально… хотя и не слишком. Мой папа говорил: человек может познать себя только через искусство. А искусство — это ад, говорил он. А если хочется рая, блаженства, литовец?

Ты ангел, Ийя. Ума не приложу, как ты очутилась в этом Агрызе…

Рассказывай дальше.

Дальше? Что же… Ad inferos![21] — воскликнул Вайсвидас, прямо-таки выкрикнул. Не надо мне вашего паркета! В преисподней никому не нужен паркет… кха!

О! Он мог себе позволить такое… мой папа… только он был в Таллине, и никакого паркета…

Давай-ка лучше послушай. В преисподней никому никакого паркета не нужно, проговорил профессор хриплым, клокочущим голосом; ни мне, ни Агне… ни самой госпоже президентше, кха! Да как швырнет прочь одеяло, которым он был прикрыт до пояса… зеленое, шахматно-пестрое одеяло… Папочка, не смей, тебе доктор не велел… Помнишь?.. Ты кинулась к нему, склонилась и… И ничего не стряслось — как будто совсем ничего, только я, дурной, увидел, какие у тебя белые ноги, Ийя, и я подумал, что ты, должно быть, никогда не ходила босиком… и никогда не бегала под дождем… Даже твое платье — белое в голубую крапинку — было без малейшего пятнышка, и этот пояс — нигде таких не видал… Да еще голубая, тщательно выглаженная лента в волосах… Нет, нет, подумал я, никогда ты не бегала босиком по песку, по лугам и по грязи… вот почему такие белые икры… вот почему они подрагивают — они дрожали, Ийя! — как натянутая тетива… когда ты наклонилась к отцу и…

Бесстыдник! Смотреть на девушку, когда она наклоняется… Да еще если рядом ее больной отец… если в доме несчастье…

Может быть. Но я не вытерпел, Ийя. Может, не надо было так. Так смотреть. Такими глазами. Это было впервые, первый раз в моей жизни, Ийя. А может, и нет — я был глуп. Мне шел шестнадцатый год, Ийя.

Когда слишком юный человек начинает заглядываться на женские ноги…

Я не так… не такими глазами, Ийя! Просто раньше я и не представлял себе, что ноги могут быть такими… ну, белыми и нежными… и что… Девушки с Крантялиса тоже не уродины, и, может, ноги у них тоже… но мне как-то не было до них дела… а заглядываться на женские икры… такое мне и во сне… Еще чего… Но ты смотрел!