— Не надо, Ауримас, — сказала она, и он понял, что Мета в самом деле не слышала, как он пел; он и сам об этом позабыл — как быстро; понял, устыдился и выпустил ее руку. — Мы с тобой еще так мало разговаривали.

— Мало? — он помрачнел; стало жаль песни. — А к чему все слова, если само сердце…

— Сердце… — она вздохнула. — Сердце, Ауримас, слепо… Чаще всего оно и само не знает, чего ищет… Да и найти ему, бедному, удается не так уж много…

— А откуда ты знаешь?

— Женщины все знают, Ауримас. Старые, хитрые женщины.

— То старые! А ты, Мета… Нет, это глупости!

— Умности, — она улыбнулась, опять-таки печально. — Ты даже понятия не имеешь, какие это умности, когда женщины…

— Нет такого слова — умности! — отмахнулся он. — Нет, даже слова такого не существует.

— Многого в этом мире не существует, Ауримас, — Мета покачала головой, как-то очень серьезно. — И многое, честно говоря, не нужно…

— Мне — нужно… Я хочу, и мне нужно…

— Не нужно и тебе, Аурис… А то, что нужно, — того чаще всего не добыть… Да ты только посмотри! Смотри! Смотри!

Она замолчала и впилась взглядом в дерево неподалеку — что-то там разглядела; Ауримас перехватил ее взгляд. А-а! — полное разочарование (а чего ожидал?) — ну, птица, птица как птица; цепляясь коготками за блестящую, гладкую наледь, вверх по стволу скользила черно-желтая птица; ей приходилось туго, поскольку кора оледенела и карабкаться наверх было тяжело, птица то и дело съезжала вниз; она верещала, попискивала, раздраженно хлопала желтыми крыльями по обледеневшей коре, словно та была виной ее неудачи; птаха устала, выбилась из сил, но упрямо цеплялась когтями за мерзлый ствол, царапала ледяную корку, долбила ее клювом и карабкалась все выше и выше — нимало не подозревая, что куда проще было бы вспорхнуть и подлететь к макушке; легче и быстрее; но эта желто-черная птица, очевидно, полагалась лишь на собственные когти; и, разумеется, на долбежную силу клюва; и все это, очевидно, имело для нее некий определенный смысл; а впрочем — разве птица ищет смысла? (Ауримас горько улыбнулся); шуршал иней.

Вдруг он вспомнил о Грикштасе — —

— Глуоснис, ау! За тобой не поспеть!

Ауримас вгляделся в человека.

— Не поспеть за тобой, Глуоснис.

— Я жду, товарищ редактор.

Когда это? Вчера? Позавчера? На прошлой неделе? Не важно. Птаха карабкается по дереву упрямо и без всякого смысла, точно, как я, Мике или Грикштас; возможно, один лишь Даубарас из всех нас…

— Пешком?

— Как и вы, товарищ редактор…

— Мне ближе. К тому же шофер подхватил где-то грипп… Думаешь, стал бы я ездить, если бы… — он бухнул палкой себя по ноге; гулко отозвалось дерево.

Ауримас помрачнел.

— У меня не звенит, — сказал он и потер себе грудь. — У меня похрипывает. Особенно к дождю.

— И что же за причина?

— Может статься, война…

— Может статься? — Грикштас хмуро покосился на него; ирония пришлась редактору не по душе.

— А вдруг и не война?.. — Грикштас окинул Ауримаса взглядом; сегодня он был несколько иным, чем обычно, более бодрым; а может, Ауримасу только показалось, что иным, — нечастые их разговоры до сих пор касались лишь редакционных да университетских дел, особенно если в кабинете находилась и Мета (заглядывала она частенько); но сегодня Грикштас определенно хотел поговорить начистоту, и, видимо, этого ему сильно не хватало там, в редакции; узкие, посиневшие губы подрагивали, а карие и живые, хотя и запавшие глазки, казалось, клещами схватывали взгляд собеседника. — Эх! Коли уж угодил в воду… сухим выйти не мечтай…

Ауримас опустил глаза.

Начинается, подумал он. Грикштас не станет стесняться. Выложит все как есть. Молчал, молчал, а потом… Говори. Говори. Смотри ему в глаза, Ауримас, прямо, мужественно. Если ты мужчина. Если хочешь быть мужчиной. Если…

Было или не было, было или не было… Да что тут гадать — было! Да еще как было, если по сей день еще…

Jedem das Seine… Ответственность. Дом… Часть этого набора слов Грикштас уже произнес, остальные доскажет. Обязательно. Во что бы то ни стало. А то, что он оплеван…

Погоди, вдруг сами собой сжались кулаки; а вдруг это все неправда? Будто ты там, ночью… Студеная, гнусная зловонная жижа и дождь, острым щебнем хлынувший с темного, асфальтового неба. Неправда? Эти вот слова Грикштаса — неправда? Ответственность, долг… Правда. Как и то, что ты здесь. Что ты жив. Что разговариваешь с Грикштасом. Что они сцапали тебя как раз в тот миг, когда… Ты уже не хотел? Уже сожалел? Поскользнулся? А кто об этом знает? Кто поверит?.. Правда всего одна, Глуоснис, — ты жив. Ты здесь… И потому молчи. И принимай всю вину — целиком — на себя. Конечно, всю, конечно, целиком, и конечно — на себя. Правда одна — как человек. Как жизнь. Один человек, одна правда, одна жизнь — ясно? Неужели нет? Тогда не говори, молчи. Молчи, когда говорит старший. Когда равный. И даже когда младший — ибо это правда. И молчи, молчи, молчи. Как камень, как земля, как река… Будто вытащенный из воды, Глуоснис; ты выглядишь так, будто тебя вытащили из реки. Из реки? И они… и Мике… и Грикштас… и… И все из реки, что ли? И ты, Ийя. И ты. И если бы ты не сбежала с Алибеком… с этим тульским самоваром… Значит — из реки? Из реки, Ауримас, помолчи. Уж лучше ты помолчи, если… Или ты хочешь благодарности?

Нет, нет, что вы! Пусть он говорит, что хочет, этот человек. Пусть говорит Грикштас. Без намеков. Напрямик. Если это удар, то пусть прямо в лицо. В глаза. Надо смотреть в глаза. И я буду смотреть.

Он действительно посмотрел прямо в глаза Грикштасу.

— Совесть мучает? — спросил он, сдвигая брови; улыбаться было вроде бы нечему. — Что подобрали… такого — утопленника… А вы знаете… денег я не взял… не поехал…

— Что за деньги?

— Ну, те… Юозайтис предлагал мне приехать, но я…

— Что еще за деньги, спрашивают тебя…

— Премия… Пусть подавятся… ну и…

— Дурак, — проворчал Грикштас.

— Вы про Юозайтиса?

— Да при чем тут твой Юозайтис… Юозайтис, милок, фигура, и, если бы ты с ним поговорил по-человечески…

— С кем?

— С Юозайтисом, с кем еще! С редактором Юозайтисом. Он не какой-нибудь формалист, уж я-то знаю. И если бы ты с ним переговорил… тогда бы и Питлюс, злосчастный его Питлюс… по-моему…

— Прошу вас, не надо!.. Поговорить! По-человечески! Да чего ради? Ради денег? И на что мне эти деньги, если… Если такой финал… встреча и проводы… да пусть их…

— Речь идет не только о деньгах…

— О чем угодно! Не хочу я с ними говорить — ни о чем! Ни о чем на свете. Хватит с меня!

— С кем это — с ними?

— С редакторами, разумеется. Со всеми редакторами.

— Дурак, — сказал Грикштас.

И поджал губы — плотно, будто подавляя нечто — бранное слово или какой-нибудь возглас; да уж, по головке не погладит; потом вдруг с силой, резко оттолкнулся своей суковатой палкой, энергично, как лыжник для прыжка с трамплина, — и стук-постук — заковылял по лестнице вниз — а ведь при одной лишь здоровой ноге…

Ауримас не бросился вдогонку. Что-то здесь было неладно, что-то не так, как положено, но бежать следом?.. Внутри у него все кипело и клокотало, точно там орудовала целая дюжина адовых приспешников со всеми присущими атрибутами — раскаленными сковородами, горящей смолой, — да к тому же изрыгающая отборные, последние ругательства; надо было что-то предпринимать. Что-то говорить, чтобы утихомирился не только Грикштас, проковылявший вниз по лестнице, но и вся нечистая сила, что буйствует у него в груди; надо было решиться.

— Почему вы так? — крикнул он неожиданно злобно, заметив, что Грикштас задыхается — присев на камень, хватает ртом воздух внизу лестницы; кепка подпрыгивала у него на голове. — За что вы меня… таким словом…

— Хочешь, чтобы я сказал за что? — Грикштас рукавом отер пот со лба; лицо пылало. — Могу сказать.

— Скажите.