«Ты что, скотина, наделал? Ты же убил его!» - «Иначе бы он убил меня, - откликнулся Гермес. - Это было бы лучше, да?» - «И правильно бы сделал, ведь ты опозорил его, совратив жену!» - возмутился Ерофей.

Гермес выслушал это, опустив голову - ему нечего было возразить, и он покаялся: «Прости, Ероша, я, конечно, болван, да ведь она такая красивая и несчастная, к тому же я думал, что она - его дочь». - «А дочь что - не женщина, её честь защищать не надо?» - бушевал Ерофей, а Гермес бубнил: «А потом узнал, что муж - изверг, бьёт её, издевается, и мне так жалко девочку стало».

Ерофей устало вздохнул: «Ох, и зараза ты, Герка, едва стал видимым, и тут же вляпался в историю. С такой жалостью ты нас когда-нибудь погубишь. Когда ты только поумнеешь?» - «О! - повеселел Гермес, увидев, что гнев приятеля иссяк. - Мой папаша Зевс лет пятьсот на это надеется, но, увы, это только мечта». Ерофей махнул рукой и резонно заключил: «Горбатого лишь могила исправит».

В то время пока Ерофей с Гермесом пикировались, размахивая руками, как глухонемые, под удивлёнными взглядами других постояльцев, Пьер успел оседлать коней и сказал:

- Хватит вам, - он знал, что Ерофей иноземец, и что с Гермесом они общаются мысленно, привык к их подобным бессловесным спорам. - Пора отсюда уезжать, а то как бы стражники не нагрянули.

Гермес тяжело вздохнул и наклонился над Луизой, что-то ей прошептал, потом взял её руку и поцеловал, отчего молодая женщина вспыхнула маковым цветом, а друзья, вскочив на коней, выехали со двора. Гермес явно не спешил, оглядывался назад на плачущую Луизу, но в этот момент на улицу въехал вооружённый арбалетами отряд, и друзья поневоле пришпорили коней, чтобы выйти из-под обстрела, и всё же одна стрела попала Ерофею в плечо, и он вскрикнул от боли. К счастью, они достигли перекрёстка и свернули на другую улицу, в конце которой виднелось поле и спасительный лес. Друзья пустили коней в карьер и далеко опередили стражников, которые, видимо, и не очень-то спешили их догнать, потому что Пьер и Гермес выстрелили из пистолетов и вместе с шапками сшибли с преследователей спесь.

Проскакав по лесу несколько лье, друзья спешились: требовалось оказать Ерофею помощь. Гермес разорвал свою рубаху на полосы и перевязал ему плечо, и лишь потом они поехали дальше. Они решили за день и ночь добраться до Шартра, чтобы там отдохнуть и двинуться в Париж. Там завершался их путь, и можно было, наконец, уйти из этого временного пласта - уж очень хлопотно здесь находиться. Можно было бы это сделать и сейчас, Гермес, расстроенный разлукой с Луизой, тоже не отказался бы, тем более что вновь обрёл свои способности странствовать во времени и пространстве. Однако Ерофей заартачился: напомнив Гермесу о данном королю Генриху слове выполнить его поручение.

Они ехали всё дальше и дальше на север Франции, а Ерофею становилось всё хуже: рана его воспалилась и горела. Ему необходим был отдых, и он попросил друзей завезти его в какое-либо селение, а самим следовать дальше, а когда выполнят поручение Генриха, то вернутся за ним - навсегда оставаться в этом времени Ерофей не желал. Гермес разозлился на друга за это, но, поразмыслив, решил, что он прав, и следует поступить по его совету, хотя Пьер был и против, потому что Ерофей плохо владел языком. Однако Ерофей сказал, что притворится глухонемым и как-нибудь продержится до их возвращения.

Так и сделали. В стороне от дороги отыскали деревушку, обратились с просьбой в одном доме приютить их друга на некоторое время. Денег у них было достаточно, потому Гермес щедро заплатил за приличный уход за раненым. Осмотрев комнатку, где устроили Ерофея, Гермес остался доволен - хоть и маленькая, зато чисто и тепло. Гермес трогательно распрощался с Ерофеем, и тому даже показалось, что в больших чёрных глазах, обычно лукавых и насмешливых, блеснули слёзы. Пьер же слёз не скрывал - успел привязаться душевно к странным своим товарищам, и был искренне им предан.

Друзья уехали, и Ерофей, съежившись, затих под теплым покрывалом, еле сдерживая слёзы: опять один в неведомом месте, не просто за тридевять земель от родного дома, а за много веков назад от своего времени.

Наконец забылся в тревожном сне, казалось, только-только заснул, а уже его стали трясти за плечи. Он очнулся и увидел перед собой перепуганного хозяина, который, зная, что раненый - глухонемой пытался знаками что-то объяснить. Ерофей не мог понять, что от него хотят, пока хозяин не подтащил его к окну и не показал: в деревушку вступает вооружённый отряд воинов.

- Майен, Майен, - повторял хозяин, отчаянно жестикулируя руками, чтобы растолковать Ерофею про опасность. Ерофей понятливо кивнул и жестами показал тоже, что ему надо спешно скрыться. Хозяин с готовностью помог одеться, нацепил на него перевязь со шпагой, засунул за пояс пистолет, вывел во двор и усадил на коня. Потом хлопнул коня по крупу, и Султан затрусил по дороге. Ночные сумерки ещё не рассеялись, и Ерофей надеялся, что его не заметят, но, выезжая из селения, он увидел, что у дороги, выставив копьё, стоит человек, а чуть подальше над изгородью торчали головы ещё нескольких врагов. Ерофей в отчаянии выхватил пистолет и выстрелил в человека, но, видимо, промахнулся, если тот даже не шелохнулся. А те, кто прятался за изгородью, вовсе и не подумали наклонить головы.

- Ах, наглецы! - вскипел Ерофей. - Хотите показать, что не боитесь? Вот я вас! - и, выхватив шпагу, ринулся на врагов. Неловко взмахнув шпагой, которую держал в левой здоровой руке, Ерофей ткнул в ближайшую голову. Тотчас послышалось нечто, похожее на звон, и голова… рассыпалась - это висел на колу глиняный горшок, а у дороги (теперь это Ерофей разглядел) стояло обычное чучело.

- Да, Ерошка, нервишки у тебя стали ни к чёрту, - с грустью констатировал Ерофей. Тут силы оставили его, и он уже не почувствовал, как свалился под ноги Султана. Умный конь застыл на месте, чтобы случайно не наступить на хозяина.

Очнулся Ерофей в светлой комнате на обитом шёлком диване, застеленном чистыми шёлковыми простынями. Сам он был облачён в белую, тоже шёлковую, ночную рубаху до самых пяток (точь-в-точь как в кино про мушкетёров), плечо было заново перебинтовано и болело намного меньше. Он огляделся и увидел, что на стенах висят превосходные гобелены. В широкие, зарешёченные окна свободно льётся солнечный свет, потому так светло в комнате.

Ерофей поднялся с дивана и плюхнулся обратно от слабости в ногах. Однако, пересилив себя, он пустился осматривать комнату, в которой, кроме дивана и крошечного столика возле него, не было никакой мебели. Ерофей попробовал открыть дверь, но успеха не добился. Так же безрезультатно с полчаса стучал по стенам в поисках потайной двери. Вскоре он устал и опять лёг на диван, и поскольку ничего другого, как думать или спать, ему не оставалось, Ерофей решил заснуть, потому что голова у него сильно болела, в ней что-то гудело и трещало, и мыслям там не было места.

Проснулся Ерофей от осторожных шагов: в комнате появился парень в крестьянской одежде с глиняной миской каши и кувшином в руках. Он поставил всё на столик, вытащил из-за пазухи внушительную краюху хлеба, положил на кувшин и молча вышел. Ерофей ощутил голод и с удовольствием съел и кашу, и воды напился. И снова лёг на диван, ожидая, что случится дальше. За окном было уже темно, однако Ерофей не знал, наступила ли это ночь после прошедшего дня или это была уже другая ночь. Его вновь потянуло ко сну, и Ерофей решил вновь заснуть. Тут открылась дверь в стене, и в комнату вошёл, вернее - вкатился маленький толстенький человечек на коротеньких ножках.

- Ну, наконец-то, месье, вы у друзей! - жизнерадостно воскликнул человечек. - И теперь вы можете передать нам письмо монсеньора. Наш курьер доставит его в Париж, а вы можете спокойно отдыхать и набираться сил.

Ерофей в первый момент обрадовался, что его злоключения завершились и не надо больше скрываться, куда-то мчаться. Однако что-то не нравилось ему в маленьком человечке, и вскоре понял, что: человечек отводил постоянно в сторону взгляд, словно боялся, что Ерофей в нём прочтёт нечто лишнее. «Нет, здесь что-то не так, - решил Ерофей. - Остаюсь и дальше глухонемым», - и начал махать руками, показывая на язык и уши, дескать, ни понять, ни услышать, тем более сказать ничего не может.