Фрам стоял возле деревянного, обитого белым сукном помоста. Медведь обычно показывал на нём свои номера с гирями и шестом, ловил апельсины, которые кидала ему публика.

Сейчас Фрам уселся на край помоста, обхватил голову лапами, точь-в-точь как человек, которому не даёт покоя какая-то мысль, который что-то забыл, потерял и теперь отчаянно пытается вспомнить.

— Видишь, дорогая, это уже слишком! — возмутилась одна остроносая дама.— И за что только мы платим деньги! Чтобы над нами потешалось это животное?

Дедушкина рука крепко сжала плечо девочки. Она вздрогнула от обиды за своего любимца. Белый медведь вёл себя очень странно. Казалось, он не понимал, зачем тысячи зрителей собрались здесь, зачем устремлены на него тысячи глаз.

— Фрам! — попытался кто-то ободрить его.

Медведь поднял голову.

«Ах да,— будто говорил его взгляд,— вы правы. Я — Фрам и должен вас развлекать!..»

Он растерянно развёл лапами. Поднёс правую сначала ко лбу, потом к сердцу, снова ко лбу и снова к сердцу. Словно именно там что-то испортилось, отказало.

Минуту назад, когда Фрам раздвигал малиновый занавес, ему казалось, что всё будет как всегда. Аплодисменты и крики торопили, звали его на арену.

А теперь он ничего не помнит. Зачем он здесь? Чего хотят от него эти люди?

— Он болен, дедушка! — вдруг с жалостью выдохнула девочка.— Болен... Пусть его оставят в покое, если он заболел.

Девочка забыла, что она только что топала ногами и требовала: «Фрама! Фрама!»

Сейчас она всей душой сочувствовала ему, переживала за него. От огорчения у неё даже слёзы навернулись на глаза.

А её дедушка, который много лет был учителем, немало повидал на своём веку и прочитал уйму книг, грустно объяснил внучке:

— Он не болен, Лилика! Это гораздо хуже... Так бывает со всеми белыми медведями. Как артистам, им нет равных четыре, пять, шесть лет, а потом с ними что-то случается. Но никто не знает, что именно. Может быть, их охватывает такая тоска по родным ледяным просторам, что они уже не могут забавлять зрителей. Они перестают быть артистами, становятся просто медведями и живут так ещё долго... Может, даже слишком долго... Боюсь, что с сегодняшнего вечера Фрам — уже не Фрам...

— Неправда, не может быть! Я не хочу, не говори так, дедушка!

Старый учитель почувствовал, что девочка вот-вот расплачется. Но ничего не сказал.

Фрам поднёс лапу к сердцу.

Петруш всё слышал, но тоже не хотел этому верить. Он силился что-то придумать, чем-то помочь Фраму.

А белый полярный медведь сидел, закрыв глаза лапами, и был очень похож на плачущего человека.

Но вот Фрам медленно встал... В знак прощания поднял лапы, как делал это обычно в конце своего выступления, когда гремели аплодисменты, провожая его до занавеса.

Теперь вокруг было тихо. Фрам опустился на четвереньки.

И сразу стал просто медведем.

На четвереньках, опустив голову, он направился к малиновому занавесу.

Растерянные, недоумевающие зрители не кричали, не свистели, не звали его назад.

Малиновый занавес опустился.

За кулисами цирка, в узких, ведущих к вольерам и зверинцу коридорах, люди расступались перед белым медведем. Фрам вошёл в клетку и улёгся в самом тёмном углу, уткнувшись мордой в лапы и повернувшись к стене.

— Безобразие! Скандал!..— вспыхнула одна из остроносых дам.— Мы покупали билеты! В программе напечатано: «Фрам — белый медведь! Сенсационное прощальное представление!» Сенсация, нечего сказать!..

В глазах девочки стояли слёзы. Петруш вертел пуговицу на пальто, пока не оторвал её с мясом.

— Чёрт побери! — вырвалось у него.

Дамы вздрогнули. Они, вероятно, решили, что эти слова относились к ним, а не к пуговице.

На арену срочно выкатился глупый Августин. Он кувыркался, корчил рожи, падал круглым красным, как перец, носом в песок, гонялся за своей тенью.

Но все было напрасно. Никто не рассмеялся.

За малиновым занавесом директор цирка разглядывал прикреплённый к чёрному деревянному щиту список зверей-артистов.

Разглядывал долго, хмуро вертел в руках синий карандаш и, наконец, решился: жирной линией вычеркнул Фрама — белого медведя.

III . После отъезда цирка

Цирк Струцкого уехал.

В белые вагоны погрузили клетки с птицами, со зверями, свёрнутый шатёр, решётчатые вольеры, которые складываются и раскладываются, как игрушечные картонные домики.

На месте цирка остался унылый пустырь. Здесь ещё пахло конюшней и зверями. По пустырю бродили ребятишки, разглядывая следы на земле. Вместе с ними бродил и Петруш. Ему было грустно: ведь он так и не увидел настоящее выступление Фрама...

Вот хорошо утрамбованный круг — здесь была арена. А здесь вход. А здесь клетки для зверей.

Крупными хлопьями падал снег. Завтра всё будет белым-бело. Дети, сегодня огорчённые отъездом цирка, снова повеселеют и будут играть в снежки, строить ледяные крепости, лепить снеговиков.

Петруш подумал, что завтра он позовёт своих друзей и они вылепят из снега белого медведя, Фрама. Фрам будет как живой, будет опять таким, каким его все любили. Он будет стоять на задних лапах — огромный, добрый, хороший, с маленькими чёрными угольками глаз, словно готовый ловить на лету апельсины.

Город снова зажил привычными делами и заботами. Приближался Новый год.

Одни занимают деньги на тёплые зимние вещи. Другие собираются поехать отдохнуть в горы. Детишки, словно заворожённые, не могут оторвать глаз от витрин с игрушками и книгами, но не всем они по карману...

Когда родители спросили Петруша, какая книжка в витрине больше всего ему приглянулась, он не колеблясь выпалил:

— Про белых медведей и про то, как они живут на Севере.

Отец добродушно улыбнулся в усы:

— Уж не хочешь ли ты стать дрессировщиком?

— Ну что ты, папа! — ответил Петруш.— Я хочу быть полярником... И мне ужасно хочется узнать, что написано в той книжке!

— Ладно, Петруш! Раз такое дело, что-нибудь да придумаем,— пообещал отец мальчику, решив во что бы то ни стало раздобыть денег и купить сыну книгу про белых медведей.

А в городе тем временем началась эпидемия гриппа. Дети лежат в кроватках и не могут играть во дворе, кататься на санках, на коньках, строить снежные крепости.

Заболела и Лилика.

Утром ещё девочка играла в мисс Эллиан. Она переименовала серого кота Пуфулеца в Раджа и стала укрощать его.

Но Пуфулец почему-то не укрощался: он выгибал спину, царапался и в конце концов, глупо фыркая, забился под диван.

После обеда Лилика начала кашлять, а к вечеру у неё горели щеки и слезились глаза.

— У малышки жар! — испуганно воскликнула мама, тронув её влажный от испарины лоб.— Надо вызвать врача.

Пришёл старичок доктор, давнишний дедушкин друг. Он вытащил из футляра градусник, сунул его Лилике под мышку, потом взял её за руку, нащупал пульс и стал считать, глядя на карманные часы с толстой цепочкой.

Дедушка сидел в кресле, опираясь подбородком на трость с набалдашником из слоновой кости, и ждал. Ждала и озабоченная Лиликина мама.

— Ничего опасного! — сказал наконец доктор, глядя на градусник. Стряхнул его и спрятал обратно в футляр.— У девочки лёгкий грипп... Во всём городе сейчас грипп. Температура, конечно, может ещё подняться. Пусть вас это не пугает. Через неделю девочка поправится. А на десятый день ей можно разрешить пойти погулять.

Дедушка и мама облегчённо вздохнули.

Доктор оказался прав: температура у Лилики резко подскочила.

Девочка начала бредить. Ей чудилось, будто укротительница тигров мисс Эллиан входит к ней в комнату. Шуршит золотое чешуйчатое платье с разноцветными блёстками. В руках у мисс Эллиан хлыст с шёлковой кистью.

«А ну, где тут Пуфулец?» — строго спрашивает она, шаря хлыстом под диваном: она-то знает, куда спрятался кот.