Давно кончились заросли, и за окном вагона мелькали однообразные песчаные барханы, а вместо них мне виделись фазаны.

«Сколько еще прелести скрыто от глаз людей...» — думал я, все вновь и вновь переживая виденное.

Туркменская ССР, ст. Чарджоу, 1960

СЕРЕГИНО ГОРЕ

Его все почему-то звали Серегой, а на Сергея он и не откликался. Друзей у него не было. Охотники от Сереги отворачивались, рыбаки сторонились, грибники и любители сбора ягод избегали всяких с ним совместных поездок.

За Серегиной спиной частенько посмеивались, давали ему обидные прозвища, но он на них, казалось, не обращал внимания.

Только раз за все время я видел Серегу вышедшим из равновесия. Кто-то назвал его пшеном, намекая, видимо, на маленький рост. Худощавое лицо Сереги вначале побледнело, потом стало зеленеть, светло-коричневые глаза сузились, тонкие губы перекосились, а богатая черная шевелюра рассыпалась в стороны. Еще немного, и Серега кинулся бы на обидчика с кулаками. Не ожидая от всегда спокойного Сереги такой бурной реакции, обидчик залился краской и начал извиняться. Серега быстро остыл, но весь день ходил хмурый и много курил.

С тех пор пшеном его больше никто не называл, но других прозвищ у Сереги было предостаточно: хапок, жмот, браконьер, скряга — всех не перечислишь...

— За что тебя так? — спросил я как-то Серегу после очередной перепалки.

— Наверно, от зависти... — ответил он спокойно и вздохнул.

Попал я раз с Серегой на рыбалку, и для меня кое-что стало проясняться.

Сидели мы с ним на берегу небольшого озера, неподалеку от Москвы-реки. Между мной и Серегой клонился к воде куст ивы. Я сидел правее куста, он левее. Садок для рыбы у нас был один на двоих, и мы его привязали за куст и опустили в воду. Не знаю почему, но у меня в тот вечер, как говорят заядлые рыбаки, «клевало по-страшному». Я не успевал насаживать червей, даже пришлось переключиться на одну удочку: с двумя не мог справиться. Правда, карась шел мелкий, но нет-нет да и попадется трехсотграммовый «лапоть».

Серега сидел пришибленным.

— Ну что? — спросил я, снимая с крючка очередного карасика.

— Зола... — вздохнул Серега.— Ни одной поклевки!

— Перебирайся ко мне,— предложил я,— места хватит.

Серега тут же подсел рядом. Но стоило Сереге вытащить первого карася, у меня как обрезало. Какую только наживу я не перепробовал, ничего не помогло. Тогда я ушел на его место. Но там то же самое: карась не брал.

«Не жадничай. Получил удовольствие, хватит. Пусть товарищ порадуется...» — наблюдая, как Серега опускает в садок золотую рыбину, успокаивал я себя.

Но я заметил: прежде чем опустить, Серега поднес вначале карася к губам, подержал немного, карась затрепыхался, Серега сплюнул в сторону, потом опустил.

«Вот не ожидал от него такой нежности... - улыбнулся я. — Наверное, давно не ловил, радуется. Но при каждом сопровождении пойманной рыбы в садок картина повторялась: Серега вначале подносил ее к губам. Первое время мне было даже забавно подглядывать за ним, потом надоело, и я внимательно стал следить за своими поплавками.

Ночь мы провели с Серегой на берегу, в стоге сена, а утром чуть свет сидели на своих местах. Но то ли ветерок потянул северный, то ли по какой другой причине — карась почти совсем не клевал. У Сереги, правда, дело шло немного веселее: он хотя и изредка, но вытаскивал. Мне же не предложил перебраться, а самому набиваться было как-то неловко.

«Какая, — думаю, — разница, кто больше поймает, кто меньше. Да и не в этом дело: перейду к нему, а там вдруг клевать перестанет, пусть уж один ловит». Часам к девяти утра клев совсем прекратился, и мы смотали удочки. Осталось поделить улов, как это обычно делается, и можно было отправляться домой.

— А зачем делить? — удивился Серега. — Ты забирай свое, а я свое. Моя рыба вся меченая,— и он вытащиж из садка карася с откушенным плавником. Вместо плавника зияла рана, из которой выступала кровь.

— Вот это мой,— сказал он спокойно и, положив окровавленного карася на траву, запустил руку в садок.

Я думал, Серега от избытка чувств целовал рыбу, а он, подобно хорьку, у живых карасей отгрызал плавники. Мне так стало противно, что я выхватил у него садок, вывалил весь улов на землю и, обозвав его зверем, пошел домой один. Как же Серега кинулся на тех карасей! Он хватал их как безумный. Светло-коричневые глаза его превратились в две переспелые крыжовины, а руки, перепачканные в крови и грязи, сжимали рыбу так, что у некоторых карасей сползала чешуя и лопалось брюшко.

Раньше охотники, которые давно знали Серегу, уверяли меня, что он запросто может оторвать голову любому подранку, но я им почему-то не верил. После случая с карасями мое мнение изменилось.

«Откуда у него такая неоправданная жадность, граничащая с варварской жестокостью? — не раз потом думал я о Сереге. — Не голодное же сейчас время!.. Нет, здесь что-то не так, нужно разобраться...» — и, несмотря на появившуюся у меня неприязнь к Сереге, я все же решил узнать его ближе.

Раза три зимой я был с ним на охоте. И каждый раз дивился его неутомимости и бестолковой стрельбе. Он мог без устали целый день гоняться за зайцами и палить по ним с любого расстояния. А если заяц выскакивал близко, то Серега начинал дрожать, как в лихорадке, и мазал. После очередного промаха он садился на корточки и, запустив растопыренные пальцы в густую шевелюру, чуть не рвал на себе волосы.

Мне становилось жаль его в такие моменты, но окровавленные караси с отгрызенными плавниками всплывали у меня перед глазами, и жалость пропадала.

«Хорошо, что смазал,— начинал радоваться я,— не будет так жадничать...»

Кончилась зима, пролетела весна, наступило лето, В разгар сбора ягод пошел я с Серегой за черникой. Раньше я не любил это «женское дело», но потом понял, что это тоже своего рода охота, и по-своему очень увлекательная и интересная. Сколько в это время в лесу цветов разных, запахов, солнца, птиц! Ну а кому приходилось собирать в Подмосковье чернику, тот знает, какое нужно иметь терпение, чтобы набрать одному человеку хотя бы трехлитровый бидончик. Серега набрал черники в три раза больше, чем я, и успел где-то найти грибов. Но когда я заглянул в его ведро, то ахнул: давленая ягода была наполовину перемешана с листьями и ветками, а сверху этого мусора лежали вырванные с корнем белые грибы.

— Ты знаешь, почему от тебя отворачиваются люди? — спросил я Серегу.

— Завидуют. Вот и ты сейчас позавидовал: больше тебя набрал,— усмехнулся Серега.

— Эх ты... — вздохнул я.— Мне такой грязный кисель даром не нужен! Жадность твоя во всем виновата, пойми ты это наконец... — и я начал говорить ему об испорченной чернике, загубленной грибнице, вспомнил о карасях, стрельбе по зайцам, о том, что слышал о нем от охотников и других знавших его людей.

В начале разговора Серега улыбался, но потом, видно, его все же проняло, и улыбка постепенно стала превращаться в какую-то кислую гримасу, а под конец он даже прослезился, но быстро справился и, смахнув слезу, глухо произнес:

— Хорошо всем вам попрекать меня да давать разные прозвища. Ты-то вот хоть по-человечьи со мной говоришь, а от других только и слышишь: хапок, жмот, скряга. А спросил ли меня хоть кто из этих чистоплюев, почему я такой? Нет, не спросил. Каждый только и норовит кольнуть больнее, а, поди, себя человеком считает... — Серега потупился и тяжело вздохнул. Потом поднял голову и заговорил. Говорил он сбивчиво, отрывисто, торопливо, как будто боялся, что его могут не дослушать: — Вот разбередил ты сейчас мою душу, и не могу больше я таиться. Горе это у меня, большое горе. Одни в войну навеки ушли в землю, другие вернулись калеками, а меня война искалечила с другой стороны...

И Серега начал рассказывать, как перед самой войной умерла у них мать, как потом с фронта пришла об отце похоронка, как их с сестрой эвакуировали и как дорогой разбомбили эшелон, и как он девятилетним пацаном остался один.