— Как я только выжил? До сих пор удивляюсь. Помню, попал я на Брянщине в какую-то сожженную дотла деревушку. Сижу, ковыряю палкой в куче пепла, картошку горелую ищу. Пепел еще теплый был, заодно и грелся. Жрать хотелось, аж кишки щемило. Собака, помню, серая такая неподалеку от меня сидела — видно, от всей деревушки одна в живых и осталась. Сидит, морду кверху задрала и воет. Я ковыряюсь, а она воет. Мне ее жалко стало. Позвал, не идет. Тогда я сам пошел к ней. Смотрю, а около нее пять обгоревших трупов лежат. Черные, скрюченные, на одном еще подметка от ботинка тлела, не успела сгореть. Та собака, я понял, своих хозяев оплакивала. Мне как-то жутко стало, и я побежал. В этот момент сзади очередь из автомата полыхнула. Я оглянулся: собака вскинулась и упала, а из-за трубы два фрица поднялись. Поднялись, заорали по-своему и выше моей головы тоже очередь пустили, чтоб остановился. До леса я бы не добежал, ухлопали. Я остановился, жду, что будет. Они что-то промеж себя залопотали и ко мне направились. Идут пошатываются, видать, подвыпившие были, а автоматы наперевес держат. Ну, думаю, конец пришел, да что делать? Подошли. Один длинный такой, другой пониже, мордастые, рыжие оба! глаза ледяные. Длинный, ни слова не говоря, пнул меня ногой. Я аж раза три перекувырнулся. Потом вскочил и, то ли от страха, то ли от боли, плакать начал. Длинный как заорет: «Молчайт! Руссиш пшшенно! Где партизан ейст?» Я стою, всхлипываю да грязным рукавом по лицу слезы с сажей размазываю. Они еще что-то спрашивали, да видят, что от меня толку мало, на лес стали показывать. «Бежайт! Руссиш пшшенно» Я не понял, чего они от меня хотят, но длинный поставил меня лицом к лесу, заорал и так поддал под зал ботинком, что я метра три пролетел по воздуху и закувыркался. Я кувыркаюсь, а они гогочут: «Шнель! Шнель, руссиш пшшенно!»

Серега тяжело вздохнул. Глаза его подернулись какой-то мутной пленкой, видно, тяжело ему было вспоминать пережитое. Потом он достал папироску, закурил и, немного успокоившись, спросил:

— С чего, ты думаешь, я психанул в тот раз на работе, когда меня пшеном обозвали? Тех проклятых фрицев вспомнил. Они мне, гады, на всю жизнь в память врезались! — Серега скрипнул зубами. Потом, помолчав немного, продолжил: — Когда до леса оставалось метров сто, фрицы по очереди начали поливать по мне из автоматов. Им, оказывается, нужна была живая мишень для тренировки, поэтому-то и дали мне отойти, а то бы сразу ухлопали, как ту собаку... — и Серега, погрузившись в свои грустные воспоминания, замолчал.

— Как же удалось тебе спастись? — через некоторое время спросил я.

— Что? — не понял Серега.

Я переспросил.

— Аа-а, да там, на счастье, канава глубокая попались. Я упал в нее и выскочил около леса. Пока фрицы подошли к ней, я уже был в лесу.

— Ну, а потом что было? — не удержался я от вопроса.

— Не слаще...— вздохнул Серега и поднес спичку к погасшей папироске.— До самой зимы питался я чем придется. То на брошенных огородах картошки раздобуду, то ягодой какой перебьюсь. Раз даже сороку подбитую поймал и сырую съел: спичек-то не было, да и костер не разведешь, кругом немцы. Ээ-э, да что там вспоминать! Если бы партизаны не подобрали, наверняка бы окочурился. Вот с тех пор на меня как затмение какое находит, особенно когда «дармовые харчи» попадаются. Руки сами начинают хватать. И хватают без разбору, лишь бы съестное было, как тогда, будто вот-вот с голоду сдохну. Потом, когда нахватаюсь, устану, мучиться начинаю: зачем, думаю, хватал, столько своего же добра испортил?! Понимаю вот все, Я поделать с собой в такие моменты ничего не могу. Иной раз даже за себя стыдно бывает: сын ведь у меня растет! Перед сыном совестно...— вздохнул Серега и потонул в облаке папиросного дыма.

Я сидел, потрясенный услышанным, и, глядя на замолкшего Серегу, думал: «Больше полутора десятков лет прошло после войны, а не у всех еще зажили раны. Сколько же еще понадобится времени, чтоб оттаяли вот такие, как Серега, ушибленные войной люди?!»

После разговора в лесу долго я не видел Серегу, но потом мы как-то с ним встретились. Идет, рот до ушей, улыбается.

— Ты чего так сияешь? — спросил я.

— Крякуху поймал! — радостно сообщил Серега.

— Где?

— Да был с сыном на рыбалке, а она неподалеку в траву опустилась. Подранок чей-то. Я ее пиджаком накрыл. Хотел было голову свернуть, да вдруг наш с тобой разговор вспомнил, а тут еще сын как крикнет: «Не трожь, папка!» Ну, у меня сразу и руки опустились.

— И что ты теперь с ней будешь делать?

— Как что? Пусть живет. Все равно она пока летать не может, а я ее на осенней охоте к чучелам буду подсаживать.

— Ест? — спросил я.

— В первый день ничего. Во второй тоже. А потом меня сосед надоумил: лягушат наловить. Я наловил и в корыто с водой их вместе с уткой пустил. Вот уж она за ними гонялась. Всех переловила! А сейчас и хлеб моченый глотает! — захлебываясь от восторга, рассказывал Серега.

— Раз ест, значит, жить будет! Корми только чаще,— посоветовал я ему на прощанье, а про себя подумал; «Оттаивает Серега. Пройдет еще некоторое время, и может, излечится он от своего страшного горя. Первый шаг к этому сделан...»

Подмосковье, 1959—1961

НЕПОНЯТНЫЙ ЗВЕРЬ

Давно уже мерцали звезды, и стояла такая темень, что казалось, все залито тушью. Где-то должна была находиться колхозная ферма, Но я ее, по-видимому, прошел, так как вместо телефонных столбов начали попадаться огромные дубы. Потом я вернулся назад и столбов не нашел, а когда повернул влево, то чуть не свалился в овраг и, застряв в кустах шиповника, окончательно запутался.

«Надо же мне было прямо с поезда на ночь глядя разыскивать ферму!» — ругал я сам себя, освобождаясь от цепких веток.

В этих местах я был впервые и искал ферму со слов приятеля. Он рассказывал, что рядом с фермой есть болото, на котором «дупелей и бекасов — хоть отбавляй!».

Давно я не охотился по бекасам и, услыхав от него о таком болоте, взяв на воскресенье путевку, отправился на охоту.

Вышел я со станции ночью и часа за три-четыре хотел добраться до фермы, отдохнуть там до утра, а утром со свежими силами побродить по болоту. Но не всегда бывает так, как задумаешь...

«Вот и барахтайся теперь в этих кустах до утра. А утром вместо охоты занозы выковыривать придется... Хотя бы встретить кого... спросить...» — думал я, высасывая из уколотого пальца очередной обломок шипа. Кое-как выбравшись из кустов шиповника, через несколько шагов я попал в «нежные» объятия боярышника. Проклиная темноту и все колючие растения на свете, мне с большим трудом все же удалось продраться через «ежовую» преграду. И когда я очутился на чистом месте, то в изнеможении упал на какую-то сухую, на редкость колкую траву... Сразу откуда-то налетели комары, но я на них почти не обращал внимания: что значили их укусы по сравнению с саднящими занозами шиповника и жгучими уколами игл боярышника?!

Долго пролежал я тогда на сухой траве, и все мне казалось острым и колючим, даже ясные звезды выглядели какими-то игластыми и колкими, а выплывающий из-за холма тонкий серп месяца так и норовил кольнуть меня с высоты острием своей кривой сабли.

Вдруг в ночной тиши, за холмом, послышался лай собаки.

«Значит, ферма там», — я поднялся с травы.

То ли я отдохнул, то ли кусты поредели, а может, светлее стало или глаза к темноте привыкли, но дошел я до холма и взобрался на него почему-то легко и быстро.

С противоположной стороны холма, у самой его подошвы, горел небольшой костер. У костра сидели двое. Когда я подошел ближе, то эти двое оказались подростками. Свет от костра падал на их худощавые лица, оголенные руки и здоровенную, лежащую рядом, черную собаку. Один из подростков был светловолосый и на целую голову выше другого, второй темноволосый, с растрепанным вихрастым чубом.

До костра оставалось немного, как вдруг правее меня что-то фыркнуло и метнулось в кусты. «Наверное, собака...» — подумал я и пошел дальше. Черный пес вскочил и залился злобным лаем. Ребята тоже повскакивали и, увидев приближающегося человека, прикрикнули на собаку.