- Молись, - сказал я. - А я пошел спать. Хочу отдохнуть перед дорогой в Эйлат.
- Нет, - сказал он. - Не надо тебе уезжать ни в какой Эйлат. Оставайся здесь. Примешь крещенье из моих рук.
- А почему бы тебе не приехать в Эйлат?
- В Эйлате нет церкви. Я бы хотел окрестить тебя в церкви. А ведь ты сам сказал, что не вырвешься оттуда через месяц.
- Я бы с радостью остался с тобой, Шон. Но я пустой.
- Я поделюсь с тобой всем, что у меня есть, - сказал он и встал. - А сейчас я пойду. Хочу еще помолиться.
Я тоже встал.
- Будешь молиться за того человека на дороге? - спросил я.
- Буду молиться, чтобы он мог так жить вечно, - сказал он. Подошел и поцеловал меня в лоб. - Спи с Богом, сын.
- Я должен говорить тебе «отец»? - спросил я.
- Нет. Не нужно. Священника не следует называть «отцом». Есть только один Отец.
Я взял бутылку и пошел наверх; Роберт уже спал. Я стоял у окна и думал об этом человеке и о том, что в иерусалимской больнице врачи уже потеряли надежду, хотя поначалу считали, что он выкарабкается и будет носить кожаный ошейник; но это было бы слишком хорошо для него. Ему еще предстояли три недели агонии, потому что его толстое и крепкое тело не желало умирать; и каждые восемь часов ему кололи долантин, но врачи сказали, что с завтрашнего дня начнут делать уколы морфия или клиридона, так как долантин слишком слабый наркотик, чтобы снять терзавшую его боль.
Стоя у окна, я выпил остаток «Восемьдесят четвертого»; я смотрел на Ибрагима и не мог думать о нем иначе, как о дереве, растущем в долине, где не бывает ветров. Он стоял неподвижно, втянув голову в плечи и как всегда повернувшись лицом к стене, на которой ничего не было; а я знал, что не засну до рассвета, если он будет там так стоять; и я уже сильно закосел. Я взял все свои деньги, спустился вниз и под дождем подошел к нему.
- Ибрагим, - сказал я. - Это я, который по собакам… У меня тут двести фунтов. Возьми их, только уйди отсюда.
Он не ответил и не шелохнулся, даже когда я положил руку ему на плечо.
- Ибрагим, - сказал я. - Это все, что у меня есть. Я получил эти деньги за то, что угробил на дороге одного малого, который не захотел ко мне повернуться. А до того мне платили женщины. А еще раньше у меня была одна такая, которая ходила в город, а потом выпрыгнула из окна. Но это все те же самые двести фунтов, Ибрагим. Больше у меня, правда, ничего нет. Возьми их, только повернись.
Я смотрел на его маленькую черную голову с курчавыми волосами, которые казались жесткими даже сейчас, хотя он стоял под дождем уже не первый час. Я не был уверен, что это так, протянул руку и прикоснулся к ним, волосы были мокрые, но жесткие и курчавые, как всегда и как на солнце. Не поворачиваясь и даже не дрогнув, он сказал тихо:
- Go away.
И я под дождем вернулся в гостиницу.
В четыре мы начали, как обычно, работать на фирму Гильдерстерна; вытащили из угла ковер и расстелили на полу. Двое, которые работали до четырех и которых мы сменили, выглядели вконец измочаленными.
- По мне, лучше работать восемь часов на стройке, чем топтать эти ковры, - сказал один.
- И я так считаю, - сказал другой.
- Чего ж вы не идете на стройку? - спросил Роберт. Он сидел на стуле и снимал свои полуботинки: мы теперь надевали на работу башмаки, какие носят рабочие на строительстве дорог. Такие башмаки стоили восемь фунтов, и Гильдерстерн подобрал всю нашу четверку с сорок третьим размером ноги. Я тоже сидел на стуле и шнуровал башмак.
- Да мы ничего не умеем, - сказал один из тех, что уходили.
- А что вы делали раньше? - спросил я.
- Служили в органах.
- Госбезопасности?
- Естественно.
- Людей пытали, да?
- Делали, что нам приказывали, - сказал один из них и обратился к другому:- Верно, товарищ полковник?
- Ты уж больно был старательный, - сказал полковник своему товарищу. - Зря придумал эту дурацкую затею с утюгом.
- А что он делал? - спросил я. - Гладил заключенным манишки?
- Нет. Сам лично изобрел, как приводить их в чувство, когда они теряли сознание. Метод простой, но не ахти.
- Не горюйте, - сказал Роберт. - Вы еще пригодитесь. Такие, как вы, нужны везде.
- Дай-то бог, - сказал полковник; второй был всего-навсего капитаном. Они попрощались и ушли, а мы пустились в путь: от края ковра к середине и там поворачивались друг к другу спиной. Такое только художник мог придумать, и я сказал Роберту:
- Когда я был в Париже, встретился мне как-то Качановский, и пошли мы выпить кальвадоса, а он уже был хорош. Отправились в «Богему», но не в ту, что на рю Одесса, а в ту, которая на рю Одеон. Витек заказал сразу четырнадцать двойных кальва; мы выстроили по семь рюмок в ряд, уселись на противоположных концах стола, и Витек сказал: «Встретимся посередке и отключимся». Так оно и вышло, а на следующий день хозяин «Богемы» сказал мне, что Франция не видела ничего подобного со времен Неистового Роланда.
- Не говори: Неистовый Роланд. Говорить надо: Орландо Фуриозо.
- Какая разница? Один черт…
- А вот и нет. Невесте своей в Эйлате тоже можешь рассказать эту историю, но чтоб непременно был Орландо Фуриозо. Вроде мелочь, но на бабу должно произвести впечатление. Ты - юноша с классическим образованием, и только злая судьба загнала тебя в такое страшное место, как Эйлат.
- Эйлат одно из прекраснейших мест на свете. А что я там, кстати, делаю?
- Устраиваешься на работу на рудник. А поскольку родился в Европе, года через два превратишься в полную развалину. Потеряешь волосы и зубы и разжиреешь. И изо рта у тебя будет разить, как у всех, кто без конца дует пиво. А ты вынужден его пить, чтобы выдержать тамошний климат.
- Не согласен, - сказал я, и мне припомнилось худое лицо вице-президента Алфавита. - Ни слова о запахе изо рта.
- Ей ты, конечно, этого не говори. И вообще, на климат не жалуйся. Наоборот с усмешечкой брось невзначай, что хотя температура достигает семидесяти градусов, всегда можно охладиться, когда станет невмоготу.
- Мне уже невмоготу. Давно невмоготу.
- Это еще пустяк по сравнению с тем, что тебя ожидает в Эйлате. Только там ты поймешь, что такое ад. А про акул я уж ей сам расскажу.
- Про каких акул?
- Стоит заплыть подальше в море, а там акулы. Бабы такое любят.
- Я могу застрелиться. Или отравиться снотворными.
- Зачем? Ты настоящий мужчина. Хочешь покончить с собой именно так. Застрелиться может всякий. Но ты слишком сильный и слишком мужественный - такой способ тебе отвратителен. Пускай сама природа сделает это за тебя. Впрочем, окончательно я еще не решил. У меня будет время подумать. Главное, чтобы ты рассказал ей во всех подробностях, что с тобой произойдет после двухлетнего пребывания в Эйлате. Ты превратишься в старика с испорченными зубами и зловонным дыханием, выпрашивающего у кого ни по- падя рюмочку коньяка.
- Речь шла о пиве.
- Со временем ты перейдешь на более крепкие напитки. Люди тебе опротивеют, и ты начнешь всячески их избегать. Станешь алкашом особого рода. Не собутыльников будешь искать, а одиночества. Не беспокойся. В Эйлате есть пара таких молодчиков, и уж я найду случай продемонстрировать их нашей невесте.
- Только один человек сумел бы изобразить на холсте такую омерзительную рожу, как твоя, - сказал я. - Витольд Качановский.
Роберт остановился, и я тоже остановился рядом с ним и закурил новую сигарету; пепел постоянно стряхивался на ковер и втаптывался, поскольку так ковер быстрее истрепывался, - это была идея владельца фирмы.
- Не знаю, удастся ли это использовать, - сказал Роберт.
- Что?
- То, что я настолько омерзителен, что лишь один человек способен меня изобразить. - Он подошел к зеркалу и стал себя разглядывать, а я смотрел на его оплывшее и потное лицо. - Я бы мог сказать, что сам когда-то провел два года в Эйлате, - произнес Роберт после некоторого раздумья. Он оскалил зубы, а потом опустил голову, и теперь мне видны стали редеющие волосы у него на макушке. - Конечно, я мог бы сказать, что когда-то выглядел так, как ты. А потом рассмеялся бы и добавил: «Только ты, естественно, не поверишь. Во всей стране не найти человека, который бы в это поверил. И что самое забавное: я сам не верю». - Он опять повернулся ко мне:- Неплохо, а? И затем покажу на тебя и скажу: «Через два года этот мальчик сможет обходиться без зеркала. Ему достаточно будет посмотреть на меня». Ну как, неплохо? Отвечай.