подхватывают остальные.

КАРМЕН»

Под темно-зелеными каштанами Ринга[2] перед мраморным памятником Гёте стоит молодой человек небольшого роста в пенсне, в люстриновом пиджаке и черной фетровой шляпе.

— «Остановись, мгновение, ты прекрасно...» — шепчет он, не отрывая глаз от лица поэта.

— Саша! — заставляет его встрепенуться нетерпеливый голос Афанасия Авксентьевича.

Отец сидит в фиакре, сердито сжимая в руке янтарную ручку зонтика.

Это было в июле 1890 года. В награду за успешное окончание гимназии (Саша окончил с серебряной медалью) Афанасий Авксентьевич взял его с собой в Вену.

Саша садится рядом с отцом. Фиакр медленно катится по венским улицам.

— Здесь жил Людвиг ван Бетховен,— сообщает им кучер в блестящем котелке.— Здесь умер Франц Шуберт... Вот ресторан «Дейчхауз», в котором обедал Гайдн...

Саша как во сне. Почти каждая улица Вены связана с жизнью гениальных композиторов!

—- А здесь,— привычным голосом говорит кучер,— Вольфганг Амадей Моцарт сочинил «Свадьбу Фигаро».

Афанасий Авксентьевич торопится. Ему нравятся венские кафе, он проводит в них большую часть времени.

— Умеют варить кофе, канальи! — обращается он к Саше чуть ли не после каждого глотка венского напитка.

Но Саша безгласен. Он жадно слушает вальсы Штрауса, которые весело играют на скрипке и фортепьяно длинноволосые музыканты.

Венский воздух напоен музыкой Штрауса. Саше даже кажется, что венцы ходят пританцовывая.

Вечером Афанасий Авксентьевич и Саша едут в Венский оперный театр,

Саша волнуется: он только один раз в жизни слышал оперу, да и то в плохом исполнении!

Солисты гастролировавшей тогда в Одессе труппы оперных артистов пели довольно сносно, но оркестр и хор безбожно фальшивили!

Он слушал в Одессе «Аиду» Верди.

Сегодня в прославленном Венском оперном театре дают «Кармен».

Миновав зеленовато-бронзовый купол храма святого Стефана, фиакр катится вдоль нарядных, как рождественская елка, витрин Кертнерштрассе. Еще немного, и они подъедут к коричневому зданию с черными конями на фронтоне. Скорее... Скорее...

Отец и сын в вестибюле театра. Навстречу им несется волнующий гул театральной толпы.

Учтивые капельдинеры в коричневых с золотом мундирах усаживают их на места. Красный бархат золоченых кресел. Блеск хрустальных люстр. Но раздались звуки увертюры, и все исчезло.

Саше казалось, что он сам творит музыку «Кармен», так легко он воспринимал ее и предвосхищал каждую фразу. Как раз в тот момент, когда он страстно желал появления героини, как бы расступились звуки оркестра, а за ними толпа па сцене. Кармен спустилась к притихшей толпе, и с этого момента каждая ее ария, каждое движение были подсказаны Саше его сердцем.

В антрактах Саша наступал кому-то на шлейф, налетал на чью-то завешанную орденами грудь...

— Что с тобой? — озабоченно спросил его Афанасий Авксентьевич, когда — во время трагической сцены гадания — Саша резким движением расстегнул тугой крахмальный воротник.

Юноша был бледен. На лбу выступили капли пота.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ОДИН ДЕНЬ

Был конец сентября 1891 года. Как обычно, в одной из аудиторий Московского университета репетировал студенческий оркестр. Среди участников — оба брата Спендиаровы: Леня, студент естественного факультета, играл на виолончели; Саша, студент юридического факультета, сидел за первым пультом первых скрипок. Дирижировал композитор Николай Семенович Кленовский.

Во время перерыва Саша, по обыкновению, импровизировал на фортепьяно. И вот тут произошло важное, единственное, неповторимое событие, которое навсегда сохранило в его памяти этот день.

Он не был похож на обычный осенний день. Конец сентября — и вдруг зима. Снег лег на красные листья клена в университетском дворе, на маковки зеленых, золотых, синих в крапинку куполов церквей и на булыжную мостовую, по которой, скрипя полозьями, пронеслись первые сани.

Когда братья вышли из калитки университета, Леня участливо спросил Сашу, подняв смушковый воротник его пальто и затянув концы башлыка:

— Ну что? Все еще не можешь радоваться?

— Как это было? — спросил Саша, морщась от мокрого снега.

— Ты сидел за роялем, мы все окружили тебя. Ты играл марш, и вдруг вошел Кленовский. Он поднял палец и на цыпочках подошел к роялю.

— Поднял палец?

— Ну да! Чтобы мы, не дай бог, не спугнули тебя. Встал за твоей спиной и начал внимательно слушать. А ты играешь себе как ни в чем не бывало. Дальше ты сам знаешь.

— Не знаю. Повтори все, как было.

— Он спросил тебя, чей это марш. Ты ответил, что твой; тогда он сказал, что у тебя большие способности, вообще чувствуется талант и что он берется учить тебя теории композиции.

— Еще что?

— Что тебе предстоит композиторское будущее.

Удивительное дело! Радость, светлая, как солнце, живет всюду вокруг Саши. Он чувствует ее в звонких голосах мальчишек, играющих в снежки на углу Столешникова переулка, в раскатистых выкриках извозчиков: «Паберрегись!»

Саша хочет поймать эту радость, сделать ее своей собственной, но это не легко. Может быть, он еще не привык к ней или она так велика, что не умещается в его душе?

ЖРЕЦЫ ИСКУССТВА

От Большой Дмитровки, где квартируют Леня и Саша, до Тверской рукой подать. Пройти переулком, потом завернуть направо — и, не доходя до Страстного монастыря, меблированные комнаты, в которых проживает Николай Семенович Кленовский.

Мимо чучела медведя с медным блюдом для визитных карточек Саша бежит в коридор, где его встречает знакомый запах плесени и сапожной ваксы.

Все громче звучит музыка. Саша открывает заветную дверь.

Порванные обои, грязные драпировки, засаленная кушетка, и посреди всего этого хлама Николай Семенович Кленовский за стареньким роялем, или «жертвенником искусства», как называет рояль сам композитор. В белой рубашке с незастегнутым воротом, румяный от возбуждения, в которое его приводит музыка, композитор рассеянно отвечает на Сашино приветствие, и вот они уже вдвоем проникают в святая святых гармонии.

Саше иногда кажется, что в убогом жилище его учителя незримо присутствуют композиторы, музыку которых они разбирают. Он играет отрывки из «Дон Жуана» Моцарта, и ему улыбается юноша в голубом камзоле и белом парике, счастливый, торжествующий,— таким воображение рисует Саше великого австрийца. Ведь больной, печальный Моцарт, изображенный на единственном портрете, писанном с натуры, никак не вяжется с жизнерадостной моцартовской музыкой!

Кленовский много и горячо говорит о безупречно чистой гармонии Моцарта. Затем он ставит на пюпитр оперу Римского-Корсакова «Снегурочка», и учитель и ученик с благоговением разбирают ее гармоническую ткань. Саше кажется, что она искрится звездами, что от нее исходит аромат ночных фиалок... А сам создатель ее — сказочный лесной владыка.

Римского-Корсакова сменяет Вагнер. Саша никак не может смириться с тем, что композитор, создавший такие грандиозные полотна, как «Тангейзер», «Нибелунги», маленький, сухонький, желчный старичок!

Наконец, на пюпитре появляются сочинения Чайковского. Саша знал Чайковского живого, и этот человек, седой как лунь, скромный, грустный, предстает перед ним, когда Саша разбирает его сочинения.

Он видел Петра Ильича в пролетке на Никитской улице. Видел на репетиции в Благородном собрании. Когда репетиция кончилась, студенты поднялись на эстраду, и Чайковский каждому из них, даже самому нерешительному, протягивал руку в белой перчатке. На следующий день был концерт Чайковского. Вместе с другими почитателями Саша проник во время антракта в курительную. Чайковского окружили друзья. Он был печален, но сдержан и приветлив, несмотря на недовольство своей пьесой «Воевода», впервые прозвучавшей тогда перед публикой.