видеть это и слёзы не лить?

Снова вёснами персик и слива цветы

раскрывали под ветром ночным.

Вновь осенний утун с опадавшей листвой

расставался под долгим дождём.

Государевы южный и западный двор

зарастали осенней травой.

На ступени опавшие листья легли,

и багрянца никто не сметал.

У певиц, что прославили «Грушевый сад»,

в волосах белый снег седины,

Для прислужниц, заполнивших Перечный дом[108],

юных лет миновала весна.

К ночи в сумрачных залах огни светлячков

на него навевали печаль,

И уже сиротливый фонарь угасал,

сон же всё не смежал ему век.

Не спеша, не спеша отбивают часы —

начинается длинная ночь.

Еле светится-светится в небе Река[109],

наступает желанный рассвет.

Стынут в холоде звери двойных черепиц.

Как приникший к ним иней тяжёл!

Неуютен расшитый широкий покров.

Кто с властителем делит его?

Путь далёк от усопших до мира живых.

Сколько лет как в разлуке они,

И ни разу подруги погибшей душа

не вошла в его тягостный сон...

Из Линьцюна даос, знаменитый мудрец,

пребывавший в столице в тот век,

Чист был сердцем и высшим искусством владел

души мёртвых в наш мир призывать.

Возбудил сострадание в нём государь

неизбывной тоскою по ней,

И, приказ получив, приготовился он

волшебством государю помочь.

Как хозяин пустот, пронизав облака,

быстрой молнией он улетел.

Был и в высях небес, и в глубинах земли,-

и повсюду усердно искал.

В вышине он в лазурные дали проник,

вглубь спустился до жёлтых ключей[110],

Но в просторах, что все распахнулись пред ним,

так нигде и не видел её.

Лишь узнал, что на море, в безбрежной дали,

есть гора, где бессмертных приют.

Та гора не стоит, а висит в пустоте,

над горою туман голубой.

Красоты небывалой сияют дворцы,

облака расцветают вокруг,

А в чертогах прелестные девы живут,—

молодых небожительниц сонм.

Среди этих бессмертных есть дева одна,

та, чьё имя земное Тай-чжэнь[111],

Та, что снега белее и краше цветка,

та, которую ищет даос.

Видя западный вход золотого дворца,

он тихонько по яшме стучит.

Он, как в старой легенде, «велит Сяо-юй[112]

доложить о себе Шуан-чэн[113]».

Услыхала о том, что из ханьской земли

сыном неба к ней прислан гонец,

И за пологом ярким тотчас ото сна

пробудилась в тревоге душа.

Отодвинув подушку и платье схватив,

чуть помедлила... бросилась вдруг,

И завесы из жемчуга и серебра

раскрывались послушно пред ней.

Уложить не успела волос облака

в краткий миг, что восстала от сна.

Сбился наспех надетый роскошный убор.

В зал сошла, где даос её ждёт.

Ветер дует в бессмертных одежд рукава,

всю её овевает легко,

Словно в танце «Из радуги яркий наряд,

из сверкающих перьев убор».

Одиноко-печален нефритовый лик,—

плачет горько потоками слёз

Груши свежая ветка в весеннем цвету,

что стряхнула накопленный дождь.

Скрыв волненье, велит государю сказать,

как она благодарна ему:

«Ведь за время разлуки ни голос, ни взгляд

не пронзали туманную даль.

В Осиянном чертоге, где жил государь,

прервалась так внезапно любовь.

На священном Пэнлае в волшебном дворце

долго тянутся длинные дни.

А когда я смотрю на покинутый мной

там, внизу, человеческий мир,

Я не вижу столицы, Чанъани моей,

только вижу я пыль и туман.

Пусть же вещи, служившие мне на земле,

скажут сами о силе любви.

Драгоценную шпильку и ларчик резной

государю на память дарю.

Но от шпильки кусочек себе отломлю

и от ларчика крышку возьму».

И от шпильки кусочек взяла золотой,

в платье спрятала крышку она:

«Крепче золота, твёрже камней дорогих

пусть останутся наши сердца,

И тогда мы на небе иль в мире людском,

будет день, повстречаемся вновь».

И, прощаясь, просила ещё передать

государю такие слова

(Содержалась в них клятва былая одна,

два лишь сердца и знало о ней):

«В день седьмой это было, в седьмую луну,

мы в чертог Долголетья пришли.

Мы в глубокую полночь стояли вдвоём,

и никто не слыхал наших слов:

Так быть вместе навеки, чтоб нам в небесах

птиц четой неразлучной летать.

Так быть вместе навеки, чтоб нам на земле

раздвоённою веткой расти!»

Много лет небесам, долговечна земля,

но настанет последний их час.

Только эта печаль — бесконечная нить,

никогда не прервётся в веках.

ПЕВИЦА (ПИПА)

Стихи и предисловие к ним

В десятый год времени Юаньхэ[114] я был сослан на должность сыма[115] в область Цзюцзян. Осенью следующего года я в Пэньпукоу провожал гостя. Мы услыхали,— это было ночью,— как в лодке среди реки под чьей-то рукой зазвучала пипа[116]. Прислушались к её голосу и в этих её «чжэн-чжэн» различили чанъаньский напев. Мы захотели узнать, кто играет. Это оказалась женщина из столичных певиц. Она училась игре у прославленных Му и Дао. С годами потеряла былую красоту и пошла в жены к торговцу. Я велел приготовить вино и яства для пиршества и попросил её сыграть те несколько вещей, что больше всего ей по сердцу. Кончила играть и в наступившей печальной тишине сама рассказала нам о радостях юных лет своих, о том, как теперь она, изнурилась в скитаниях — так вот и кружит всё время среди рек и озёр. Второй год находился я здесь после отъезда моего из столицы, и успокоился на этом, и уже удовольствовался этим. Взволнованный словами женщины, в тот вечер впервые остро ощутил я свою долю ссыльного. И я сочинил семисловные стихи в старинном духе, пропел их и подарил ей. Всего в стихах шестьсот двенадцать слов[117]. Называются они «Пипа».

Мы там, где Сюньяна берег крутой[118],

прощаемся ночью с гостем.

На клёнах листва и цветы камыша

шуршат под осенним ветром...

Хозяин сошёл у причала с коня,

за гостем садится в лодку.

И подняты чарки, и выпить пора,—

сюда бы гуань и струны!

Но нам не приносит веселья хмель:

гнетёт нас близость разлуки,

В минуту прощанья бескрайней волной

река луну затопила.

Мы слышим, как вдруг над простором вод

пропела пипа знакомо.

Хозяину жаль возвращаться домой,

и гость забыл о дороге.