— Почему ты? — морщится Степа.

— Если б я окликнула Лешу у «Мосфильма», он, может быть, не поехал бы туда и сейчас был бы жив. Но я его не окликнула, потому что ревновала его к этой девочке. А в машине, как выяснилось, была не она, не Игнатова.

— А кто?

— Я не знаю, но не она. Игнатова в это время была здесь, на студии. Она к этому не имеет никакого отношения.

Степа жует губами и напряженно думает. Навстречу им, шлепая сапогами по лужам, бежит ассистентка режиссера:

— Ксения Георгиевна! Ну где же вы? Там уже свет поставили, а вам еще на грим!

— Вы пока отведите Степана Сергеевича в декорацию, — просит Ксения ассистентку и уходит.

— Здравствуйте. Меня зовут Валентина, — говорит Степе ассистентка. — А я вас всего знаю наизусть. «Наша Таня горько плачет, уронила в речку мячик. Тише, Танечка, не плачь. Не утонет в речке мяч».

— Это не я, деточка, — терпеливо поправляет ее мой папа, — это писательница Б-барто написала.

— Извините.

Декорация в павильоне изображает часть нашего дома в Шишкином Лесу — гостиная, веранда и кухня. Я просил художника, чтоб все было точно как в реальности. И он постарался. Все похоже, но, конечно, другое, как реальность, искаженная во сне.

Ошеломленный Степа подходит к буфету. Буфет не тот, но очень похож, тоже как во сне, даже бутылка с чем-то красным стоит за стеклом.

Когда я привез Ксению в первый раз в Шишкин Лес, погасло электричество, и пока искали свечи, папа рассматривал Ксению при свете фонарика. Теперь в этой, похожей на сон, декорации папа все это вспоминает.

На буфете лежит фонарик. Степа берет его в руки.

— Степан Сергеевич, здесь ничего трогать нельзя, — шепотом предупреждает ассистентка. — Это же реквизит.

— Я больше не б-б-буду.

— А вон там наш режиссер Дато Асатиани, — показывает в просвет между выгородками ассистентка. — Вы с ним потом можете поговорить. Сейчас он репетирует с нашей главной героиней.

За стеной дома в Шишкином Лесу, состоящей с изнанки из фанеры и палок, Степа видит Асатиани, молоденького, но уже лысого паренька, сидящего в кресле перед очень хорошенькой девочкой. Это и есть Игнатова.

— Асатиани — ученик Алексея Степановича, так что вы можете быть совершенно спокойны, — шепчет Степе ассистентка.

— Я совершенно с-с-с-спокоен, — говорит Степа.

— Давай пройдем сцену еще раз, но без эмоций, — говорит Игнатовой Асатиани. — Пойми, уже все кончено. Надежды никакой нет. Ты, как только вошла в этот дом, почувствовала, что он на тебе не женится. Начали.

— Ты на мне не женишься, — говорит Игнатова слова роли, — потому что знаешь — со мной не получится, как у папы с мамой.

— При чем тут мои папа с мамой? — отвечает текстом сценария Асатиани.

— Ты хочешь прожить жизнь, как прожили ее твои мама с папой, — говорит слова своей роли Игнатова. — Чтоб она была очень ровной, очень долгой и счастливой. Ты знаешь, что на свете такого почти не бывает, но у них же каким-то образом получилось. Вокруг бури, ураганы, войны и революции, тюрьмы и нищета, а они живут долго, ровно и счастливо. Тебе кажется, что они знают какой-то секрет, и ты хочешь прожить свою жизнь так же. Это твой идеал. И тебе нужна женщина, которая сможет тебе это дать.

— Ты меня упрощаешь, — говорит Асатиани.

— А ты очень простой, Лешенька, поэтому ты женишься не на мне, а на этой Нине. И будешь с нею жить долго, ровно и счастливо. И у вас будут дети, которые тоже будут жить долго, ровно и счастливо. Но меня ты не забудешь никогда, никогда.

Она приближается к Асатиани и, в соответствии с ролью, целует его, едва касаясь губами, целует его глаза, руки, снова целует.

Игнатова бесконечно талантлива. Это мое главное открытие последних лет. Но это новое поколение. Мне кажется, что она вообще ни черта не чувствует.

Степа морщится, жует губами, напряженно думает, потом берет с буфета фонарик, кладет его в карман и уходит в темноту между стенами декорации.

— Все. Молодец, — говорит Игнатовой Асатиани. — Теперь пробуем со светом. А где фонарик? Я сказал, чтоб фонарик лежал здесь, а его нет. Где фонарик?

— Дато Вахтангович, все в порядке. Вот вам другой фонарик, — спешит к нему ассистентка. — У нас есть еще два фонарика.

В темноте за изнанками декораций, переступая через кабели, навстречу Степе идет Ксения в гриме Даши. Грим так хорош, что в темноте павильона на какую-то секунду Степе кажется, что это Даша. А рядом с нею навстречу ему идет он сам, Степа, молодой Степа, очень похоже загримированный артист.

— Ну, как я вам? — спрашивает Ксения.

— Похожа. Похожа. — Степа с трудом возвращается к реальности. — Ну, я п-п-поехал.

Степа так и ездит в Машином автомобиле, в котором уехал от гостиницы, где оставил Машу с Сорокиным. Глубокой ночью он выезжает со студии, но сразу останавливается, вытаскивает из Машиной сумки ее мобильник и тычет в кнопки.

В темноте гостиничного номера звонит телефон. Лежащий в кровати Сорокин протягивает руку к тумбочке, включает свет и берет трубку.

— А? Кто это? Степа? Вы знаете, который сейчас час? Что?! Нет, я никуда в это время не поеду!

Кладет трубку и поворачивается к лежащей рядом женщине. Она укрыта простыней с головой.

— Твой дед совсем с ума сошел, — говорит Сорокин. — Хочет, чтобы я сейчас, ночью, опять поехал с ним в этот аэроклуб.

Из-под простыни выныривает Маша.

— Ты ему сказал, что я здесь?!

— Нет. Слово чекиста.

Маша спрыгивает с кровати и начинает поспешно одеваться.

— Ты куда?

— Домой.

— Но это же глупо.

— Я живу так, как считаю правильным, — яростно шипит Маша.

— Зачем? Нам же с тобой хорошо.

— Чтобы жить вместе, Лева, этого мало. И твой приезд — это не моя инициатива. Тебя вызвал Степа.

— Я знаю. Кстати, мы до сих пор об этом всерьез не поговорили. Оценку картин и прочего я могу произвести. И помогу все продать. Но Кристи не занимается аукционами в России.

— В каком смысле не занимается? — настораживается Маша.

— Не занимается — и все тут. Продать то, что вы хотите, через Кристи можно только в Нью-Йорке, Париже или Лондоне. Но ваши вещи не выпустит туда Министерство культуры. Вывезти их можно, только минуя таможню, контрабандой. Это очень долго, опасно, и я в этом смысле совершенно вам бесполезен.