Это оживленное место начинается на авеню Порт Клинанкур, но по обе его стороны расположены только лотки с низкосортным стандартным товаром бытового обихода. Открывался Блошиный рынок в субботу, заканчивался в понедельник, и все три дня тут всегда бывало многолюдно и шумно, а на соседних пустырях располагались всевозможные ярмарочные увеселения — карусели, электроавтомобили, балаганы, где показывали хищных зверей и обнаженных женщин.

Но это все еще не настоящий Блошиный рынок — «Марше о пюс». Настоящий начинался влево от авеню и представлял собой конгломерат нескольких рынков, из которых каждый был лабиринтом из всевозможных дощатых и жестяных 208 палаток и киосков, битком набитых всяким товаром, по жанровому разнообразию, а подчас и по ценам не уступавшим товару в Отеле Друо. Каждый рынок имел свое название — Бирон, Вирнезон, Поль Берт и пр., — и все они были такими же красочными и многолюдными, как и прилегавшие улицы, где торговцы победнее раскладывали свой товар на расстеленных поверх тротуара больших полотнищах.

Блошиный рынок существует и поныне, но он уже в значительной мере лишился своей живописности. Прежние лабиринты разрушены, вместо них проложены скучные, прямые аллеи с двумя рядами однообразных цементных клеток, играющих роль магазинов.

Людская молва и лживые сенсационные репортажи в бульварной прессе создали о Блошином рынке целые легенды. Говорили, что, если повезет, тут можно отыскать оригиналы Рембрандта, подлинную мебель рококо, драгоценные уборы, принадлежавшие самой Марии-Антуанетте, и самые разнообразные другие сокровища по баснословно низкой цене. Эта легенда и красочное зрелище бесчисленных лавок и лавчонок привлекали сюда многочисленные толпы парижан и туристов-иностранцев, алчущих дешевых находок.

Естественно, жизнь была гораздо прозаичнее легенды. Палатки, где продавались наиболее интересные вещи, принадлежали по большей части тем же людям, которые держали в центре большие магазины, и, разумеется, они и здесь придерживались тех же высоких цен. Что касается остальных торговцев, то многие из них и вправду вряд ли отличили бы подлинного Рембрандта от подделки, но у них хватало ума, прежде чем выставить вещь на продажу, проконсультироваться у специалиста насчет ее реальной стоимости. Тем не менее у многих из них цены были значительно ниже, чем у их более богатых коллег, — в частности, и потому, что тем приходилось платить высокую арендную плату и большие налоги.

Заполонявшие рынок туристы и парижане сочетали коллекционирование с прогулкой на чистом воздухе, и особенно большой наплыв бывал в субботу во второй половине дня и в воскресенье. Но если ты хотел найти что-либо стоящее, то ехать следовало в совершенно неподходящее для прогулок время, примерно к шести часам утра.

Помню эти ранние субботние утра, даже по сути не утра, а ночи, потому что солнце еще не вставало. Помню, как я сажусь, все еще сонный, в пустой автобус и водитель бешено мчится по безлюдным улицам, освещенным широкими веерами флуоресцентных ламп. У Клинанкурской заставы я выхожу и в первом же бистро на углу выпиваю горячего кофе, чтобы стряхнуть с себя дремоту. Потом смотрю на часы и, если дело подходит к шести, выхожу, плотнее запахнув пальто, на улицу и шагаю к рынку, подгоняемый ветром и дождичком, который точно по расписанию всегда лил зимой по субботам, будто и ему непременно надо было участвовать во встрече любителей подержанных вещей.

Бьет шесть. В этот час мелкие торговцы со всех концов Парижа прибывают сюда на повозках и грузовичках и сваливают товар прямо на землю. Тогда же подкатывают и более богатые их коллеги из центра — в надежде на легкую добычу. Дело в том, что мелкие торговцы — их называют не антиквары, а брокантеры, то есть старьевщики, — обычно располагают скромным капиталом и потому спешат продать то, что сумели за неделю скупить в своем районе, и высвободить деньги для новых приобретений.

Понятно, что и тут чудеса случаются не ежедневно, но поскольку угадать, когда именно произойдет чудо, было не в моих силах, то приходилось, чтобы не упустить его, быть на посту каждую субботу. А поскольку я писал обычно по ночам и спать ложился не раньше трех, то яростно возненавидел будильник, пронзительно звеневший в пять утра. Так и подмывало запустить им в угол, чтобы он умолк навсегда, но тем не менее я поднимался, машинально, еще не вполне проснувшись, брился, а вскоре уже подскакивал на сиденье пустого автобуса, который бешено мчался по еще темным улицам.

Важно было не пропустить того часа, когда на тротуары сваливали всякое старье, суметь первым заметить вещь, достойную внимания. Чего только не было на расстеленных поверх тротуара полотнищах: рамы с картинами и без оных, подсвечники, статуэтки, сапоги и мундиры, ночники, минералы, старые журналы, граммофоны и патефоны, коробки с препарированными бабочками, шлемы пожарников, теннисные ракетки, негритянская скульптура, китайский фарфор и прочее и прочее. Старьевщики, бывало, не успевали выгрузить свой товар, как торговцы из центра уже принимались в нем рыться, и выигрывал тот, кто опережал других.

В силу неписаной этики, когда клиент торговался из-за какой-то вещи, другой клиент не вмешивался. Поэтому, случалось, какой-нибудь антиквар с острым глазом вытаскивал у тебя из-под носа негритянскую статуэтку и покупал ее вдвое дешевле, чем ты готов был уплатить. Это было обидно, но и весьма выгодно, когда покупателем оказывался ты, тогда как антиквар только наблюдал со стороны.

Однажды, когда двое антикваров перебирали только что выгруженные на тротуар картины — к картинам они кидались в первую очередь, — я чуть ли не у них из-под ног вытащил позеленевшую бронзовую фигурку. Мне удалось рассмотреть ее при свете уличного фонаря. Это была статуэтка Венеры римских времен. Заметив мою находку, антиквары отвернулись от картин.

— Сколько? — спросил я, слегка встревоженный тем, что стал объектом всеобщего внимания.

— Античная вещица… — важно произнес брокантер, взяв статуэтку в руки. — Такие попадаются не каждый день…

Потом протянул статуэтку мне и решительно произнес:

— Двадцать тысяч… Только для вас. Вы у меня сегодня первый покупатель.

Четверть часа спустя, когда я уже дошел до конца улицы и собрался поворачивать назад, чтобы начать осмотр другого тротуара, один из антикваров — свидетелей моей покупки — подошел ко мне:

— Можно взглянуть на ваше сокровище? Я протянул ему статуэтку.

— И впрямь хороша! — воскликнул он, что на языке торговцев означало: подлинник,

— Не уступите?

И, приняв мое смущение за нерешительность, торопливо добавил:

— Вы заплатили двадцать тысяч, я даю сто.

Это звучало щедро, в действительности же было чистым жульничеством, ибо статуэтка стоила куда дороже. Но я не стал вступать в спор, потому что вовсе не собирался ее продавать.

— Жаль… — пробормотал антиквар, услышав отказ. — Как подумаю, что вы вытащили ее буквально у меня из-под ног…

Ранние субботние утра были для коллекционеров истинной мукой. Зато воскресенья были наслаждением. Правда, и здесь, как и во многих других областях, муки были плодотворными, а наслаждение — бесплодным.

В воскресенье мне незачем было так уж спешить, ведь я знал: что бы я ни нашел, цена будет близка к настоящей. Но и дома тоже не сиделось, и часов в десять я уже входил на первый и самый большой из рынков — Вирнезон. В теплые дни это было приятное место для прогулки, и поскольку временем я располагал неограниченным, то медленно шагал мимо палаток и лавок, иногда заходил в них и с интересом рассматривал вещи, которые не имел никакого намерения купить.

Захоти я действовать по-деловому, я мог бы закончить всю прогулку за час-другой, так как прекрасно знал, где всего больше шансов найти то, что меня интересует, — в нескольких палатках, где торговали негритянской скульптурой, и нескольких других, где продавалась бронза. Но ведь никогда не угадаешь, что тебе готовит случай, кроме того, я ведь шел погулять, а не состязаться в беге, поэтому я неторопливо шагал по лабиринту Вирнезона, пока не достигал первого значительного рубежа — лавки той дамы, с которой у нас произошло столкновение в Отеле Друо.