В "Белых одеждах" латинские наименования почти всегда дублируются русскими, не только для облегчения читателям понимания. В следующем, напр., фрагменте это дублирование обладает психологически значимыми обертонами:

Это была мушка-дрозофила - знаменитый объект изучения у морганистов (...)

- Кажется, дрозофила меланогастер, - сказал Федор Иванович. - Правда, я не очень в этом...

- Фруктовая мушка, могла запросто с улицы прилететь, сейчас лето, небрежно заметил Стригалев.

Федор Иванович - ревизор и агент академика Рядно - не подлавливает здесь генетика Стригалева, как это выглядит на первый взгляд. Его слова -это своеобразный пароль, заявление одного культурного человека и настоящего ученого о желании "найти общий язык" с другим. Стригалев пока уходит от ответа. Но можно дать и другую, более интересную интерпретацию: в этом уходе есть зерно будущего сближения. Генетик и мичуринец обмениваются терминологией, принятой в кругах друг друга (понимаю, насколько эта формулировка приблизительна и требует оговорок, примем ее в целом), они оба делают осторожный шаг навстречу друг другу.

В официально-деловом стиле латинизмы встречаются редко, разве что в медицинской документации.

Весьма богата история латинизмов, функционирующих в высокой поэзии, публицистике и разговорной речи. Вот что пишет об этом Ю.М. Лотман: "Знание латыни, обычное в среде воспитанников духовных семинарий, не входило в круг светского дворянского образования. Однако еще Радищев подчеркнул значение латинского языка для воспитания гражданских чувств (...) Латынь для разночинной интеллигенции XVIII - начала XIX вв. была таким же языком-паролем, как французский для дворянства. От Ломоносова, кричавшего в Академии одному из своих противников: "Ты де что за человек (...), говори со мною по латыне" (раз не можешь - значит, не ученый!), до Надеждина, уснащавшего свои статьи эпиграфами и цитатами на античных языках, с целью изъять литературную критику из сферы дворянского дилетантизма, протянулась единая нить ранней русской разночинной культуры (...) К 1820-м гг. знание латыни стало восприниматься как свидетельство "серьезного" образования в отличие от "светского". Знание латинского языка было распространено среди декабристов"26.

На основе соотношения латинского языка с русским в поэзии может использоваться паронимическая аттракция - скрытая (книга А. А. Ахматовой "Anno Domini", где первое слово весьма прозрачно "рифмуется" с именем автора) и явная. Таков, напр., эпиграф А.С. Пушкина ко II главе "Евгения Онегина": "О rus! (О деревня!) О Русь!": "двойной эпиграф создает каламбурное противоречие между традицией условно-литературного образа деревни и представлением о реальной русской деревне"27. Аналогичная, но откровенно игровая парономазия есть и у И. Кутика: "О mores! О море!". Есть и цветаевское ( в "Поэме Горы"):

Гора горевала о нашем горе":

Завтра! Не сразу! Когда над лбом

Уже не memento, а просто - море!

Завтра, когда поймем!

А.М. Горький в "Жизни Клима Самгина" пишет о редакторе провинциальной газеты, питавшем слабость к расхожим латинским оборотам -таким, ab ovo, o tempora, o mores, dixi, testimonium paupertatis (свидетельство о бедности, в данном случае - умственной) "и прочее, излюбленное газетчиками". Россия империя периода упадка - вводит в свою речь "осколки" другой империи.

Грецизмы в русском языке употребляются главным образом как термины (см. Русскую стилистику, 1, гл. 4, напр.: архитектоника, атомная физика, архетип, гелиобиология, кибернетика, синергетика, кинематограф, космонавтика, криогеника, ноосфера, хронотоп, экология, этногенез и др.).

В последнее десятилетие в высокой поэзии происходит своеобразное возрождение классицизма - в том числе неоклассицизма ХХ в.: А.А. Ахматовой, О.Э. Мандельштама или, напр., С.В. Шервинского, как это делает Евг. Кольчужкин, автор следующих стихов:

Памяти учителя,

Сергея Васильевича Шервинского

Лиловый зной палит полынь,

Медовый вереск, дальний донник.

Шмеля военная латынь,

Дыханья колокольный дольник.

Мне будет снова голос дан,

И, тая в памяти лакунах,

Пеон ликующий пеан

Окликнет в касталийских струнах.

Анапест конницы мелькнет,

Бежит пехотный дактиль в страхе,

Амфибией из лона вод

Плывет галера-амфибрахий,

И, геральдических зверей

Яря пред схваткой, под сурдинку

На ямб разгневанный хорей

Готовит стрелы к поединку.

Я вывел строгие полки;

Ревнуют ветры флот к причалу,

И рифм призывные рожки

Готовы дать сигнал к началу.

В сетях пифагорейских числ

Судьба раскрылась как свобода.

Простегивает молний смысл

Сухую карту небосвода.

И в паутине смысловой

Зову на выучку Арахну.

Как в этой пляске грозовой

Найти утраченную драхму?

Как в кутерьме октав и квинт

Прервать в небытие паденье?

Но паутине лабиринт

Дарует третье измеренье.

Здесь дух на миг переведу,

Пока перо настигнет голос,

Пока о влажную звезду

В сердцах весло не раскололось,

Пока в притоне не сошлись

Размер с фонетикой земною,

И в Эмпирее не зажглись

Слова, непонятые мною.

На их возвышенный пожар

Свечой дочернею отвечу,

Но Ариадны кроткий дар

Ведет чудовищу навстречу,

И если путь не обагрит

Прозренье рифмою двойною,

Безумья призрак - черный Крит

Как парус встанет за спиною.

Но я благословляю вас,

Арахны спутанные нити.

Покуда голос не угас,

Томите, требуйте, ведите.

Мне только музыка - навек,

Как гончару - в небесной скрыне

Чернофигурный легкий бег

На вечностью согретой глине.

Далеко не все грецизмы, встречающиеся в этом стихотворении, старинны и экзотичны. Многие из них обыденны и незаметны, лишь в общем контексте они рельефно проступают и актуализуют семантический ореол благородной античности, напоминают о бессмертии высоких ценностей.

Такие грецизмы нередко употребляются для контраста с отвратительными образцами современного псевдоискусства:

Мудра, неотразима,

Дородна и светла,

Богиня Мнемозина

От Зевса понесла.

Рожала, не скудея,

Храня священный груз,

И вырастила девять

Неповторимых муз.

Кто с флейтою, кто с лирой,

Кто в маске игровой,

Они дарили миру

Красу и разум свой.

Они благоговейно

В заветный день и час

К Шекспиру и Эйнштейну

Входили, не стучась.

Повсюду поспевая

И с вечностью в ладу,

То в Болдине бывали,

То в Дантовом аду.

К Ахматовой вплывала

Подруга налегке,

Откинув покрывало

И с дудочкой в руке.

... Но времена другие,

И век-прелюбодей

Явил в обход богини

Побочных дочерей.

Внезапный жребий выпал

Скопленью новых муз.

Рекламы. Шоу. Клипы.

Низкопородный вкус.

Лихие переплеты

Прельстительно блестят.

Страшилки. Анекдоты.

Блудливый хит-парад.

Столетье быстро мчится,

Скрипит земная ось.

Античным чаровницам

Подвинуться пришлось.

Раскрученное ныне

На шумном вираже

Едва ли Мнемозине

Пришлось бы по душе.

Мы вынужденно терпим.

Утраченного жаль...

Урания! Эвтерпа!

Воспрянуть не пора ль?

Я. Хелемский

Для современного общественного сознания в большой степени характерна ориентация на американские социокультурные модели, поэтому в речевое употребление вошло много англицизмов, даже имеющих русские эквиваленты: "стагнация" (застой), "рэкет" (вымогательство), "маркетинг" (торговля), "конверсия" (преобразование), "имидж" (образ), "презентация" (представление)28 и т. п. Безвкусица и псевдокультурность этой лексики многократно высмеивалась юмористами - напр.: