Больше всего она любила послеобеденные мирные, тихие занятия в ботанической лаборатории, с малым количеством учащихся. Так хорошо было сидеть на высокой табуретке у стола, где лежали бритва, препарат для среза и вспомогательный материал. Она с большой тщательностью делала срез, наводила микроскоп и зарисовывала в тетрадке полученное изображение.

На этих занятиях она сильно подружилась с Доротеей Рессель, дочерью адвоката из одного южного графства, жившей когда-то во Флоренции. Доротея находилась теперь у своей незамужней тетки в Ноттингаме и все свободное время отдавала работе в социально-политическом объединении женщин. Это была спокойная, полная сдержанной силы девушка, она вызывала в Урсуле чувство симпатии, смешанной с легкой боязнью. Урсуле она казалась старше своих лет и поражала большой требовательностью по отношению к самой себе и особой трудоспособностью. Обе девушки чрезвычайно подружились.

Так прошел первый год занятий в колледже, полный глубокой замкнутости и большой деятельности. Жизнь была полна напряжения, как борьба, и одновременно исполнена какого-то особого спокойствия.

В конце первого года Урсула выдержала переходные экзамены и в ее напряженной работе наступило затишье. Она ослабела и опустилась. Экзаменационное возбуждение сильно истрепало нервы и сменилось безучастием и вялостью.

Во время каникул они на месяц уехали на взморье в Скарборо. Урсула стремилась по возможности уединиться. Она часами простаивала на берегу, глядя на сверкающее море, и горячие слезы выступали на ее глазах. Так оно было прекрасно.

«Так много еще на свете невыросших ростков», — и ей казалось, что волны морские шепчут об этих нераспустившихся ростках, что это сами они из глубины моря жалуются ей, а не собственная неразвернувшаяся душа тоскует о них.

Это тихое ласковое море с нежным мягким блеском трогало ее до слез. Она крепко сжимала губы, а слезы непроизвольно катились по лицу. Но сквозь слезы сияла улыбка. Что заставило ее плакать? Ничего печального не было, наоборот все было так прекрасно, что вызывало улыбку. И красота заставляла ее плакать.

Тут она робко оглядывалась вокруг, боясь, как бы кто-нибудь не увидел ее в этом состоянии.

Тихая погода сменилась волнением. Она смотрела, как большой вал поднимался постепенно все выше и выше и обрушивался на скалу, обращаясь в белоснежную пену, покрывавшую на минуту все, чтобы отхлынуть назад, обнаружив смытые камни. Как хорошо было смотреть, как волна разбивалась, взлетая пушистой белой пеной. В этом чувствовалось какое-то освобождение.

Временами она бродила вдоль гавани, посматривая на загорелых матросов в синих куртках, кидавших на нее довольно дерзкие, беззастенчивые, недвусмысленные взгляды. Ей не хотелось ни заговаривать с ними, ни попытаться познакомиться, но она с большим удовольствием приходила глядеть на них, чувствуя, как от них веет свежестью и силой.

Из Скарборо она направилась к дяде Тому. У Винифред в конце лета родился ребенок. Сама она стала для Урсулы вовсе чужой и отдаленной. Их отношения были полны большой сдержанности. Том Бренгуэн превратился во внимательного отца и очень услужливого мужа. Но во всем его поведении было что-то неестественное и фальшивое. Урсуле он больше не нравился. Неверующий материалист, он скрывал это под внешним обликом приветливого, внимательного хозяина, добродетельного мужа и образцового гражданина. И всюду вызывал удивление и уважение. Но жена не любила его. Она лишь была рада, что, успокоившись в своем разочаровании, может попросту жить и работать в согласии с мужем, иметь дом, растить детей.

Урсула вздохнула свободно, очутившись дома. Впереди у нее было два года спокойных мирных занятий. Она снова принялась за работу.

В этом году увлечение колледжем и его очарование стали рассеиваться. Профессора уже не казались жрецами, посвященными в глубины таинств жизни и знания. В конце концов, они оказались просто заурядными людьми, автоматически орудующими привычными им предметами. Латынь стала рядом сухих познаний. Когда шел класс латыни, ей казалось, что она находится во второразрядной лавке древностей, где их покупали и спрашивали рыночную их цену. Ей так же надоели латинские редкости, как японские или китайские, выставленные в антикварной лавке. Одно слово «античное» вызывало в ее душе ощущение плоскости и мертвенности.

Жизнь, одушевлявшая ее занятия, исчезла, но почему, — она понять не могла. Все казалось ей притворством и подделкой; фальшью звучали готические арки, фальшью — латынь, фальшью — красоты французского языка, фальшью — наивности Чосера. Вся школа казалась ей второстепенным торговым заведением, где каждый мог приобрести соответствующее обмундирование к экзамену. Это уже не было ни убежищем верующих, ни приютом чистой науки. Просто — учебная лавочка, где каждого обучали добывать деньги. Колледж был просто маленькой, неопрятной лабораторией при необъятной человеческой фабрике.

Суровое, жестокое разочарование охватило ее, та же самая горечь и мрак, от которых она никогда не могла освободиться, то же ощущение неизменного безобразия во всякой вещи. Проходя в дневные часы в колледж по тропинке, усеянной по краям белыми маргаритками, под тихий шелест нежно-зеленой листвы лип, залитых солнечным светом, она с тоской смотрела на эту белеющую тропинку. Ведь там внутри, в колледже, была постыдная лавочка. Там были поддельные богатства, постыдная торговля, державшаяся на исключительном стремлении к материальным выгодам; там не было ничего похожего на творчество и созидание. Правда, эта лавочка прикрывалась добродетелью познания, но это познание раболепно служило божеству материальной выгоды. На нее напало равнодушие и вялость. Автоматически, по привычке, она продолжала свои занятия. Но они внушали ей такую безнадежность! Ничего хорошего она от них больше не ждала. На лекции об англосаксах она пристально глядела в окно, не слушая ни одного слова. Вдали на солнечной улице показалась дама, одетая в яркие цвета, с беленькой собачкой позади нее. Урсула рассеянно наблюдала за ней. Куда идет эта дама? Зачем? Какими запасами мертвенной действительности довольствовалась она? Каких иллюзий было ей достаточно для душевного равновесия?

Что хорошего в этом колледже? Кому он нужен? Зачем учить об англосаксах, если все это изучается только для ответа на экзамене, в целях повышения своей коммерческой ценности? Это длительное служение у алтаря храма торговли внушало ей глубочайшее отвращение.

Она сделала попытки найти что-нибудь ценное и независимое, и углубилась во французский, но потом остановилась на ботанике. Для нее ботаника осталась единственным живым предметом; углубившись целиком в изучение жизни растений, она была зачарована своеобразными законами растительного мира. Перед ней мелькало что-то живущее отдельно и самостоятельно, не для наживы, не для минутной потребности людей.

Колледж теперь казался ей таким незначительным, ограниченным, — храмом пошлой и тупоумной коммерции. Разве не шла она сюда прислушаться к голосу науки, звучащему из таинственных источников? Таинственных источников! В сухой и бесплодной обстановке профессора в своих одеяниях предлагали всякого рода коммерческие трюки, которые можно было выгодно пустить в оборот на экзамене. Все это преподавалось в совершенно открытом виде, говорилось прямым текстом, и всем кругом было это известно.

Теперь в колледже все время, за исключением часов занятий по ботанике, она чувствовала беспрерывное унижение из-за невольного участия в постыдных торговых сделках.

Оцепенев в своем страдании, она медленно тянула лямку учения. Ей было бы легче вернуться опять к зарабатыванию средств на существование. Даже школа в Бринслей-Стрит и мистер Гарби казались ей более нравственными и благопристойными по сравнению со здешней действительностью. Ее отчаянная ненависть к Ильстонской школе была ничем по сравнению с глубиной бесплодного унижения в колледже. Но все-таки она не вернется сейчас на Бринслей-Стрит. Она добьется своей степени бакалавра словесных наук и попробует стать учительницей в средней школе.