Искра попала ему на шею.

— Ма-ма-а! — заорал он благим матом и присел. Ему показалось, что на него рухнул потолок.

Корова обернулась на крик. Сёмка увидел её выпученные глаза, налитые кровью белки.

Это было так страшно, что Сёмка, ничего не разбирая, ринулся к воротам, судорожно нащупал щеколду, откинул её. Ворота заскрипели, створки сами начали расходиться. Сзади по дощатому настилу гулко затопали копыта. Сёмка выскочил и угодил прямо дяде Васе в живот.

— Молодец, — сказал Василий Алексеевич, — а теперь держись в сторонке.

Он исчез в серо-буром квадрате раскрытых ворот. Сёмка отошёл. Было свежо и светло, как в центре города в первомайский вечер. Теперь пылала почти вся крыша. Загорелись и стены. К коровнику бежали люди. Слышались встревоженные голоса, доносились удары металла о металл — били в набат. К озеру, геройски тарахтя, пронеслась телега с бочкой. На бочке сидел мальчишка. Он пронзительно, по-разбойничьи свистел и лихо размахивал вожжами над головой. Из ворот коровника крупными клубами выпыхивал дым, вскачь выбегали коровы и телята. Казалось, коровник выстреливает ими.

Перед Сёмкой появился человек в галифе и в белой нижней сорочке. Одна его нога была босая, на другой — ночная тапочка без задника.

— Дмитрия Ефимыча не видал? — тяжело дыша, справился человек у Сёмки.

Сёмка сказал, что не видел. Тогда человек бросился к коровнику, крича: «Ефимыч! Ефимыч!» Белые бечёвки от галифе волочились следом по траве. Вокруг него тотчас же собрался народ. Человек начал размахивать руками и показывать на ворота. Рухнула часть крыши. Миллионы искр взметнулись к небу, словно ракеты грандиозного фейерверка. Сёмку затрясло от ужаса. Дядя Вася! Он остался под обломками… В это время в воротах показался Василий Алексеевич. Он нёс на руках что-то тяжёлое — шёл мелким, семенящим шагом, далеко откинувшись назад.

Его окружили люди. Сёмка протолкался вперед. Кто-то потянул за рубашку, оглянулся — Витька. Василий Алексеевич — лицо в копоти, на руке кровоточащая царапина — опустил свою ношу на траву. Это был старик с седой, почти наполовину обгоревшей бородой. Дымилась пола короткого пальто.

— Дмитрий Ефимыч, живой?! — крикнул человек в галифе.

Старик открыл глаза, приподнялся, опёрся на локоть. Сёмка увидел бледное, изрытое оспой лицо. Старик вдруг запричитал, заплакал:

— Скотина-то, скотина-то… батюшки-и!.. Неужто ж?..

— Цела скотина! — заорал, склонившись над ним человек в галифе, да так громко, что Сёмка поковырял в ухе. — А ты курил, что ли, на соломе, старый хрыч?! Отчего загорелось?!

Старик вдруг перестал плакать и сказал:

— Ну и голос у тебя, Иван Михайлов, мёртвого подымешь. Я завсегда, как услышу, так перекреститься охота!

Человек в галифе выпрямился, деловито бросил кому-то рядом:

— В медпункт! Заговаривается старик.

Через мгновение его голос, напоминавший раскаты грома, доносился откуда-то с другой стороны коровника:

— Эй, Мишка! Воду сюда-а! Пахома-ав! Багры!

Василий Алексеевич вместе со всеми принялся раскатывать сруб коровника. Ребята помогали подносить воду, заливать брёвна.

Вскоре пожар был потушен. Человек в галифе, где-то потерявший вторую тапочку, присел на траву, закурил. В сером предрассветном сумраке дымились мокрые обугленные брёвна. Они распространяли едкий запах гари.

Домой возвращались под утро. Витька спал, свернувшись на дне лодки. Сёмка смотрел на побледневшие звёзды и переживал. Ему очень хотелось думать, что он совершил подвиг, но что-то не получалось: Наоборот, было стыдно вспомнить, как он перетрусил, как заорал «мама», когда шею обожгла искра. Конечно, он всё же открыл ворота, но это произошло помимо его воли. Он ничего не помнил. В газете «Пионерская правда», например, подвиги описывались по-другому. Там ребята действовали решительно и мужественно. Ему очень хотелось, чтобы дядя Вася развеял его сомнения, но дядя молчал, а спросить Сёмка не решался: такой вопрос почему-то казался ему неуместным. И тогда он стал утешать себя. Ну, испугался, но ведь он впервые очутился в горящем здании. И притом совсем неожиданно. Любой другой мальчишка на его месте перетрусил бы. Даже Ледька, который ничего и никого не боится. В другой раз Сёмка не испугается. Пусть вот хоть сию минуту тот же Ледька накинется на него с кулаками. Пусть… Сёмка закрыл глаза, представил злое лицо Ледьки, его красные кулаки и, к своему удивлению, не почувствовал привычного ужаса. Ледька и связанные с ним страхи — всё это выглядело теперь игрушечным, кукольным, ненастоящим. Сёмка счастливо засмеялся.

Два дня шёл дождь, на третий погода установилась, и ребята снова встретились. Обсудив недавние события, они решили, что моряки самый отважный и беззаветно смелый народ. Сёмка признался, что с медициной покончено, что сердце его навеки отдано морю. Витька одобрил это решение. Сам он долго колебался в выборе между водной и воздушной стихиями. Обе профессии имели перед другими то бесспорное преимущество, что изобиловали всякими опасностями и приключениями. Наконец, не желая отставать от товарища, он избрал море.

Бревно за сараями превратилось в эскадренный миноносец. И тут возник спор: кому быть командиром корабля? Сёмка утверждал, что это его право, поскольку при нём морской бинокль. Но бинокль Витька ни во что не ставил, зато приколотый у него на груди бронзовый эсминец представлялся ему чем-то вроде диплома на звание командира корабля.

— Ну ладно, — сказал Сёмка, — а командовать ты умеешь? Например, если надо открыть огонь?

— Ещё бы, — самоуверенно заявил Витька. — Так и скажу: открыть огонь. Уметь надо, понял.

Сёмка возликовал:

— Вот и не умеешь! Смотри, как надо…

Он сложил руки рупором и заиграл боевую тревогу:

— Ту-ту-ту-ту-ру-ту, ту-ту-ту-ру-ту… Впереди вражеская эскадра!

Сёмка имел в виду кур, разгуливавших неподалёку во главе с петухом.

Прозвучала чеканная команда:

— Носовое, к бою-ю-ю… товьсь!

Куры тревожно закудахтали, а петух, настороженно вытянув шею, закрутил головой, подобно вражескому наблюдателю.

— Дистанция десять кабельтовых! Бр-ронебойным… — Сёмка нагнулся, отколупнул два комка земли. — Два снаряда-а!!! Залп!!!

«Снаряды» разорвались как раз у петуха под ногами. Он захлопал крыльями и на всех парах, сопровождаемый куриной эскадрой, кинулся под защиту кустов репейника.

— Противник удрал без боя, — сказал Сёмка, по-адмиральски небрежным жестом отряхивая ладони.

— У вас хорошо получилось, — неожиданно послышался звонкий, чистый голос.

Друзья обернулись. Около сарая стоял мальчик лет двенадцати в красной испанской феске с белой кистью. На нём была синяя шёлковая тенниска и отлично выутюженные синие брюки. На ногах новенькие жёлтые сандалии. На груди пламенел шёлковый пионерский галстук. Лицо его, полное и румяное, напоминало головку фарфоровой куклы.

В одной руке незнакомец держал перочинный нож, в другой наполовину оструганную палку. Сёмка подумал, что где-то его видел и вспомнил: точно такие же приглаженные мальчики нарисованы в учебнике немецкого языка.

Это был именно мальчик.

Уличные слова «пацан» или «оголец» к нему как-то не подходили. Сёмка невольно сравнил с незнакомцем себя и Витьку. Рубашки на них грязные, запылённые, на ногах цыпки, а грязь на коленках, казалось, насквозь пропитала кожу. Сколько их ни мой, они остаются чёрными. Друзья были убеждены, что летом в ином виде мальчишкам не пристало появляться на улице. Иначе какая же польза от лета? Ведь стоит надеть чистый костюмчик, и ты уже принадлежишь маме, папе, кому угодно, но только не друзьям и не самому себе. Ты вроде сторожа при этом костюмчике — стоишь, как манекен, ни поваляться в пыли, ни подраться, ни искупаться. И самое скверное — становишься посмешищем для товарищей. Все помыслы направлены на то, чтобы отделаться поскорее от проклятого костюмчика. Наверное, точно так же раб мечтает освободиться от цепей. Вот почему ребят удивила не одежда незнакомца, а его непринужденность. Он не стыдился своего новенького костюма, как бы не замечал его. По-видимому, он даже не подозревал, что его одежда может стать предметом насмешек. Друзья почувствовали себя уязвленными. На самом деле, является какой-то неизвестный цуцик да ещё и в разговор вмешивается. Может, он думает кого-нибудь удивить своими жёлтыми сандалиями или длинными брюками? Надо его поставить на место. Впрочем, Сёмкину неприязнь несколько смягчил лестный отзыв мальчика о его командирских способностях. Что же касается Витьки, то как раз это обстоятельство сделало его непримиримым.