— Сделайте знак согласия, — проговорил чей-то голос у него под ухом, — и вас сейчас же развяжут.

Сделав над собой страшное усилие, граф выпрямился так, что в продолжение нескольких минут оставался совершенно неподвижен: отказ был выражен решительно. Никто не стал его больше уговаривать.

Послышался свисток, и отряд медленно тронулся. Но постепенно шаг лошадей — теперь все эти люди ехали верхом — становился все быстрее, и они вскоре пустились в галоп, который не замедлил перейти в бешеную скачку.

Несмотря на все старания всадника, к которому граф был привязан, держать его в равновесии впереди седла, граф переносил действительно ужасные страдания; надо было иметь всю его непобедимую энергию и всю его силу воли, чтобы не издать ни одного стона и не просить пощады у бессердечных палачей.

Кровь прилила ему к голове, у него появился зловещий шум в ушах, артерии его бились так сильно, что готовы были лопнуть, ужасные судороги сводили все его члены, он чувствовал, что с ним начинается дурнота; рассудок его мутился; кровавые призраки носились перед его глазами.

Адская скачка, между тем, становилась все быстрее и быстрее. Мало-помалу безумие овладело его мозгом, он перестал сознавать, где он, и стал жертвой ужасных галлюцинаций; затем он почувствовал ледяной холод и общий упадок сил. Он больше уже ничего не слышал, тело его стало бесчувственным, он решил, что умирает; вздох облегчения приподнял его грудь, и он откинулся назад.

Он был в обмороке.

Наконец, глаза его снова раскрылись, он бросил вокруг себя бессмысленный взгляд, сделал машинально жест рукой и снова закрыл глаза, шепча слабым голосом:

— Отчего я не умер.

Прошло несколько минут. Молодой человек сделал новое усилие, глаза его бросили более разумный взгляд; жизнь возвращалась, а с нею вместе возвращалась и память, то есть страдание. Он сделал было попытку встать, но слабость его была так велика, что ему едва удалось повернуть голову немного в сторону.

Понемногу в голове его начало проясняться, он мог уже отдавать себе отчет в том, что происходило вокруг.

— Где же это я? — прошептал он, — что это значит? Как очутился я здесь?

И в самом деле, то, что он видел, должно было его удивить. Он лежал на кровати в комнате. Стены везде были украшены густыми мехами, заменявшими обои, и такие же меха покрывали пол; обширный камин с высоким колпаком над очагом, в котором горел яркий огонь, занимал большую часть комнаты; дубовый поставец, наполненный посудой, резной сундук, большие стенные часы с футляром в стиле Людовика XIII, несколько стульев, стол, зеркало, а возле кровати маленький столик с зажженным на нем ночником — все это так называемое комфортабельное убранство только еще более увеличивало удивление графа.

Хотя комната, в которой он находился, была довольно больших размеров, но, судя по всему, в домике, куда он попал, должны были быть еще и другие комнаты; две двери, наполовину скрытые под мехами, по-видимому, вели во внутренние апартаменты.

Куда же он попал? В индейский вигвам или в дом, устроенный по европейскому образцу? Кто эти люди, поместившие его в такое сравнительно роскошное помещение?

Затем еще один вопрос. Неужели он в пустыне? Или, может быть, его похитители тоже подверглись нападению и, благодаря этому, были вынуждены выпустить свою добычу, и он теперь находится на ферме?

А если это так, то куда именно забросила его судьба? К французам или к англичанам? Свободен он или нет?

Сколько времени лежит он уже на этой постели? Часы зашипели и пробили двенадцать раз. Полдень это или полночь?

Ночник давал право думать последнее; но герметически закрытые окна были завешены мехами. Может быть, не хотели, чтобы он увидел свет?

Почему, почему, почему?

Это слово постоянно возвращалось на уста молодого человека, но он все еще не мог придумать удовлетворительного объяснения; перенесенные им страдания до такой степени ослабили его, что он почти не мог ничего сообразить.

Голова его снова упала на подушку, он вздохнул, опять закрыл глаза и заснул, но на этот раз уже спокойно.

Его разбудил веселый звон: били часы. Он сел на постели и стал смотреть с невыразимым выражением удивления вокруг.

Через открытое окно в комнату врывался ослепительный свет солнца. Эта комната, такая печальная и мрачная всего за несколько часов перед тем, теперь казалась ему совершенно иной; снаружи доносилось щебетанье птиц, свежий ветерок, насыщенный ароматами лесов, обвевал бледный лоб молодого человека и играл длинными локонами его волос.

Он чувствовал, что возрождается к жизни, а вместе с тем и силы возвращаются к нему! Вместе с солнцем вернулось к нему и покинувшее было его мужество; происшедшее казалось ему не больше, как сном, надежда возвращалась в сердце, а вместе с надеждой — радость и беспечность, эти милые спутники юности.

Открылась дверь, вошел человек.

Этот человек был молод, у него была кроткая и приятная наружность, костюм его, совершенно черный, был костюмом слуги из хорошего дома.

Он держал в руках поднос, заставленный серебряной посудой. Затворив дверь, он потихоньку приблизился к столу, на который поставил поднос; затем он обернулся и, увидев глаза молодого человека, устремленные на него, почтительно поклонился и стал ждать.

Граф де Виллье следил с необычайным любопытством за всеми движениями этого нового лица.

— Наконец-то, — прошептал он про себя, — я узнаю, где нахожусь!

Когда он увидел, что слуга ожидает приказаний, он сделал ему дружеский знак рукой и негромко подозвал его к своей постели.

— Что угодно приказать господину графу, — отвечал слуга, становясь перед молодым человеком.

— Вы меня знаете? — с удивлением спросил капитан.

— Да, я знаю, что имею честь разговаривать с господином графом Луи Кулоном де Виллье, капитаном королевского морского полка.

— Очень хорошо! Раз оно так, раз вы знаете мое имя и мое звание, так это, вероятно, потому, что лица, гостеприимством которых я пользуюсь в настоящее время, принадлежат к моим друзьям?

— Самые лучшие друзья господина графа.

— Все лучше и лучше! А как зовут этих друзей?

— Мой господин желает сам сказать свое имя господину графу.

— А!.. — проговорил граф с досадой. — Где же я теперь?

— Я не могу этого сказать господину графу.

— Разве вам запрещено мне отвечать?

— Я, господин граф, нахожусь в этой стране не больше месяца и совсем ее не знаю.

Граф понял, что слуге было приказано так отвечать, и он не стал больше расспрашивать.

— Можете вы сказать мне, — продолжал граф через несколько минут, — сколько времени я нахожусь в этом доме?

— Сегодня исполнилось ровно двенадцать дней, как господин граф прибыл сюда; он был очень сильно болен, и все мы долго боялись за его жизнь. К счастью, теперь господин граф выздоровел.

— Да, совсем. Потрудитесь, пожалуйста, дать мне мое платье, я хочу встать.

— Платье господина графа здесь, на этом стуле.

— Благодарю, я вижу.

— Может быть, господину графу угодно, чтобы я помог ему одеться и причесаться?

— Это бесполезно, я не стану пудриться, — я думаю, что в этой стране, какова бы она ни была, — добавил он, улыбаясь, — этикет не так строг, как при французском дворе.

— Завтрак для господина графа стоит на этом столике. Если господину графу что-нибудь понадобится, ему стоит только свистнуть в этот свисток, и я сейчас же прибегу. Слуга поклонился и вышел.

Не успел еще он притворить за собой двери, как молодой человек, сбросив с себя простыни и одеяла, одним прыжком вылетел из постели. Но, поступая таким образом, он совсем забыл, что только еще начал выздоравливать после тяжелой болезни. Силы его, далеко не окрепшие, изменили ему, и он рухнул со всего размаху на пол, где и остался неподвижным, безжизненным, не будучи в состоянии приподняться, несмотря на все усилия.

Тем не менее, он решил победить эту слабость, и энергия его удесятерилась; ползком, на коленях, останавливаясь на каждом шагу перевести дух и отереть пот, катившийся со лба, он добрался до стола, на котором стоял приготовленный для него завтрак. Уцепившись ногтями за край стола, ему удалось подняться на ноги; затем он схватил бутылку, открыл ее и налил из нее почти до краев стакан вина, аромат которого наполнил всю комнату; затем он поднес стакан к своим губам и опорожнил его залпом, не переводя духа.