Такой оборот мыслей, похоже, поднял Вильме настроение, она все чаще стала прикладываться к рюмке, попросила заварить свежий кофе, паузы в своем монологе делала, только когда пялилась на свою новенькую зажигалку с электронными часами. Цифры она, пожалуй, и не видела, просто маленькая передышка перед тем, как зажечь новую сигарету.

Сильвия слушала ее, старалась не разозлиться, выступала в роли кухарки — ведь и ее домашняя одежда вполне этому соответствовала, — снова и снова варила кофе, нарезала сыра, Вильме захотелось чего-нибудь солененького. Одна-единственная гостья, а хлопот полон рот: то выбросить окурки из пепельницы, то кофейные чашки ополоснуть, а то еще Вильма потребовала стакан минеральной воды — пришлось довольствоваться водой из крана. Потом пожелала помыть руки — доставай чистое полотенце. Постепенно Сильвия стала жалеть, что не умеет грубить. Вильму следовало бы просто выставить за дверь. Но тут же Сильвия устыдилась своей мысли: не дай бог пьяная сядет за руль, столкнется с кем-нибудь — машина в лепешку, покалеченные люди и тому подобная жуть. Всю жизнь Сильвия чувствовала бы себя виноватой. Пусть уж лучше Вильма поучает, у Карла тоже была привычка иногда за бутылкой побрюзжать на Сильвию. Выкладывал упрек за упреком, и главный: жена не воспитала дочку достойным человеком.

Вильма тоже не собиралась оставаться голословной. Наглядность обучения только повышает его результативность. Не зря же она в прошлый раз прочитала записку Карла насчет картин, теперь она пожелала потолковать и об этом. Почему Сильвия позволила провести себя? Или забыла, что целых три года ишачила на парализованную свекровь? Сколько лучших годков потеряла! Все заботы и хлопоты свалили на ее шею, пусть бы Карл сам налаживал жизнь своей матери! Уж с моральной-то точки зрения наследство свекрови принадлежит Сильвии, а она позволила ему выкрасть картины и даже бровью не повела! А надо было сразу бежать в суд, с Терезой посоветоваться — подобные процессы и раньше выигрывали! И сколько вообще можно терпеть, почему она не подаст на развод?!

Сильвия надеялась, что Вильма скоро опьянеет и уснет.

Но Вильма могла гордиться своим здоровьем — не так-то быстро она хмелела. Она только слегка притомилась, и первоначальная элегантная поза стала ее тяготить. Сбросив с ног замшевые туфли, она завалилась с ногами на диван. Расстегнула пуговку воротника и принялась накручивать на указательный палец золотую цепочку, да так, что она врезалась в шею, Сильвия со страхом уставилась в багровеющий рубец на нежной коже Вильмы.

Но в какой-то миг коньяк пробил-таки брешь в защитном слое Вильминого самообладания, светский парад окончился. И сразу вид у гостьи стал жалкий и несчастный, плечи сотрясал озноб, из носа потекло. Вильма торопливо выпила глоток коньяка, он вернул ей некоторое равновесие, и она надолго задумалась.

— Ты думаешь, что раньше я эту Хилле не знала?! — выпалила Вильма, даже не глянув на Сильвию. Сильвия догадалась, что коньяк настолько оглушил Вильму, что она готова говорить хоть с голыми стенами, с невыцветшими пятнами от картин на обоях, с серым экраном телевизора — она хочет слушать себя.

Запруженное озеро молчания наполнилось до краев, шлюзы открыли. Сильвия привалилась к спинке кресла, уставилась на поблекший абажур торшера и почувствовала, как наливаются усталостью руки и ноги. Она старалась думать об утре, перебирала в уме завтрашние заботы, сомневалась, успеет ли выспаться, но вскоре все ее мелкие мыслишки отступили перед потоком Вильминых слов.

— Хилле я знаю лет пятнадцать, не меньше. Когда-то она была замужем, и иногда они к нам наведывались. После их развода семейные контакты прекратились. Иногда встретишь Хилле на улице, перекинешься фразой-другой — как, мол, поживаете, ах, хорошо, — и тому подобное, и каждая шла своей дорогой. Года через два после развода Хилле родила. Подумать только, малыш в коляске, как же его зовут, и тут же забудешь — не то Тыну, не то Тармо. Еще время прошло, Хилле уже ребенка за руку водит. Чем старше мальчишка становился, тем больше можно было сочувствовать Хилле. Тому, что ребенок растет без папочки, в наше время никто не удивляется, как норма почти, да рос он хилым и плюгавым. Волей-неволей подумаешь — где она только такого подцепила? Вечно у мальчишки то ухо забинтовано, то нос лупится, то глаза золотушные. В первом классе захотелось ему быть таким же ловким и расторопным, как другие, взобрался на развалившуюся стену, упал и сломал руку. Только и знай, что выражай Хилле сочувствие — хлебнула она горя с этим недоноском! За весь год всего-то раз или два перекинешься несколькими фразами, но у нее всегда одна песня — плаксивые причитания из-за Тармо. Мальчишке всего десять лет, а вытворяет бог весть что: марает чужие двери, поджигает почтовые ящики, в школе подворовывает у ребят копейки, мать-страдалица уж и не знает, где помощь искать. Советовалась с педагогами, не раз наведывалась к детскому психиатру, дебилом мальчишку не признают, пичкали какими-то пилюлями, на время он вроде бы утихомирился, но закончился курс лечения, и все опять сначала.

Подобных историй Сильвия Курман наслушалась и на службе. Несчастным матерям оставалось единственное утешение — вот пройдет сложный возраст. В росте-то ребенок, конечно, прибавит, но поумнеет он или, наоборот, поглупеет, этого никто не мог предсказать.

— Эта самая Хилле мне и подложила свинью. В тот вечер я вернулась домой раньше обычного, собиралась в театр пойти, хотелось спокойно привести себя в порядок, выбрать платье — надоело вечно спешить как на пожар. Поставила машину перед домом: я себе там местечко отхватила, еще летом намалевала на пятачке асфальта номер машины, теперь у меня вроде бы бокс под открытым небом — пусть только кто попробует сунуться на мой клочок земли! — ну Хилле и сообразила, что я вполне в пределах досягаемости. Только я успела закинуть пальто на вешалку — звонок. Хилле старательно трет ноги о коврик, будто бежит на месте. Несчастная баба, кажется, что-то серьезное стряслось, неловко давать от ворот поворот. Негоже всякий раз увертываться от объятий сограждан, отговариваясь нехваткой времени. Пригласила Хилле в комнату, смотрю — она нервничает, мне тоже как-то не по себе стало. Она, видать, заготовленную речь впопыхах позабыла, понесла какую-то ахинею, по крайней мере, поначалу мне показалось, что она совсем свихнулась. Теперь и я хочу получить свое, заявила она с ходу, деньги или что другое. Лучше всего, если Феликс перепишет дачу на ее имя. Столько лет она ребенка одна растила, одна весь этот груз забот на себе тащила, случайные подачки, которые он ей время от времени подкидывал, не в счет. И знай несет какую-то чушь насчет того, что надо обеспечить ее ребенка, вам, мол, что, сын уже встал на ноги, теперь пора и о младшем братишке подумать. Тем более что Тармо мальчик болезненный, его летом надо бы у моря погреть, чтобы из него толк вышел, чтобы в переломном возрасте сил набрался. Иначе как ему в будущем противостоять ударам судьбы?

Я обомлела, наконец как рявкну: мне-то какое дело до вашего ребенка, не всякий мальчишка другому брат потому только, что все мы эстонцы!

Хилле развела руками, вытаращила зенки — вот тебе и театр, прямо на дому! — подумала я, — удивлению Хилле конца-краю не было. Разве Феликс так и не признался? Разве и не пытался получить развод? Значит, сплошная ложь — разговоры о том, что нужно набраться терпения, что законная жена тяжело больна — психический сдвиг, силой у нее согласия на развод не вытянешь; что, мол, будем людьми, не станем же мы ее своими руками в сумасшедший дом загонять! Хилле не могла взять в толк, как же я раскатываю на машине, если у меня винтиков не хватает, кто же мне медицинскую справку выдал? Вот, значит, как на деле-то все обстоит! В довершение она еще заявила, что мой брак с Феликсом уже давно пустая формальность, потому только не расторгнут, что постоянно приходилось выжидать подходящий момент для развода.

Вильма умолкла, ее пустой взгляд бесцельно блуждал по комнате. Потом, стиснув зубы, принялась мять колено — травма от давней автомобильной аварии, видимо, давала себя знать при нервном возбуждении.