— Знаешь, — продолжала Вильма, — мне и впрямь стоило больших трудов, чтобы самой не спятить. В голове мутилось, никак не удавалось свести услышанные частности в логический ряд. Я чувствовала глубокое отвращение при одной только мысли, что у нашего с Феликсом сына ублюдочный брат. Подлость и предательство Феликса, вся наша насквозь пропитанная ложью жизнь поначалу оставались на заднем плане. Феликса я уважала. Никогда он не обходился со мной плохо: трогательно внимательный, понимающий — чего еще требовать от человека? Я даже в мыслях никогда не честила его. Ведь случалось, что и я вела себя легкомысленно, но Феликс никогда не ставил мне это в строку. Уже потом до меня дошло, что именно так ему было всего удобнее жить. Создашь дома иллюзию гармонии, и зеленая улица для двойной жизни открыта. Но во время чудовищного визита Хилле я еще не способна была рассуждать, больше была занята обороной и контратакой. Кажется, я криво ухмыльнулась, когда спросила, зачем ей понадобилось именно сейчас выяснять отношения, какая оса ее укусила? Хилле расхохоталась, можно было подумать, что мы веселимся, рассказывая друг другу соленые анекдоты; она заявила, что теперь мы находимся в равном положении: обе обмануты и унижены. Дело не терпит отлагательства, и мы, две несчастные женщины, матери Феликсовых детей, должны немедленно создать единый фронт и ринуться в бой. У Феликса новая баба — третья. Эта любовная история продолжается уже несколько месяцев, ей, Хилле, все доподлинно известно. Мы, обе, должны не враждовать, а сообща выработать план действия, чтобы вздернуть на дыбу этого неслыханного наглого развратника.

Сильвия подумала: жуть, когда долгую совместную жизнь можно свести вот к такой коротко сформулированной пошлости.

Сжавшаяся в комок Вильма вдруг вытянула ноги и руки и принялась с диким ожесточением крутить головой. Сильвия испугалась: от такой ярости не только волосы разлетаются, чего доброго, и глаза выскочат из орбит! Она принялась уговаривать Вильму успокоиться, поспешно налила ей коньяку, пообещала сварить свежий кофе — только бы образумилась!

Вильма притихла, ее мутный взгляд посветлел, ее снова охватило желание говорить.

— У загнанного в угол человека один выход — выиграть время. Я настоятельно попросила Хилле уйти. Одну тайную жену Феликса я увидела, и ни о какой третьей мне и слышать не хотелось. Хилле на миг задержалась в дверях, взглянула на меня с сожалением, посоветовала опомниться и трезво все обдумать — она, во всяком случае, от своих прав не отступится. По комнатам прошел сквозняк, дверь с треском захлопнулась, я дрожала с ног до головы; не в силах сделать и шагу, повалилась в прихожей на табуретку… и вдруг опять звонок. Опираясь на стену, я с трудом поднялась, заглянула в дверной «глазок» — за дверью стоял наш взрослый, недавно женившийся сын, мы с Феликсом всегда гордились им: целеустремленные молодые люди с интеллектуальными интересами попадаются все реже, — теперь меня охватил безграничный стыд. Конечно же, дверь я не открыла. До того дня у нас была вполне приличная семья — по крайней мере, каждый из нас троих делал вид, что именно так обстоит дело; мы ни в чем не упрекали друг друга, скорее даже шутили по адресу мелочных придир, которые не умеют жить в мире и согласии. Теперь мне хотелось провалиться сквозь землю. Слезы текли ручьями, под рукой не было никаких успокоительных таблеток, но как-то мне надо было успокоиться, я налила в бокал до краев коньяка, жадно выпила его, странно, совсем не опьянела. Но слезы прекратились, озноб прошел, остался панический страх: войдет Феликс и увидит жену в таком расхристанном виде. Я машинально оделась, оставила на столе записку — уехала в командировку, помчалась вниз по лестницам, лифт мне показался слишком медленным, бежала я удивительно легко, словно заряженная энергией, быстрое движение придавало мне сил, только на пороге парадного я обмякла, от свежего воздуха голова пошла кругом, стоило трудов сойти с двух последних ступенек, я поняла, что пьяна в стельку. Но обратного пути не было — в квартиру, пожалуй, пока еще это был мой дом, но не в супружескую жизнь, все связующие нити были разорваны одним махом. Я не помню, как вела машину и почему я поехала именно к тебе, Сильвия. Улицы мне казались прямыми как линейка, а фонари будто в тумане, в мозгу сверлила одна-единственная жуткая мысль: мне сорок пять, и жизнь уже кончена. Наверно, подсознательно я ощущала, что живу последние минуты, что спьяну разобьюсь насмерть. Не тут-то было: вдруг я оказалась у твоих ворот, жива и невредима. Прошли уже недели, и, как ни странно, я все еще жива и здорова.

Теперь Вильма уже разведена. Отважная Вильма! Если бы среди разведенных существовали передовики, она, несомненно, могла бы занять место среди самых достойных. Коньяк, к которому она в последнее время пристрастилась, не смог разрушить ее личность — непоколебимое самообладание, готова хоть стену прошибить. К трудному дню она готовилась долго и основательно и с гордостью рассказала Сильвии о своей гениальной догадке. Как же возвышается душа, когда рядовой человек открывает в себе философа! Воображение рисует пьедестал, на который стоит подсадить свою будничную персону. Пусть Сильвия сама подумает: разве не правда, что великодушие и презрение — близнецы?! Напрасно великодушие принимают за благородную черту характера, человек, который безгранично презирает другого, лучше всего защищается именно с помощью этого свойства. Великодушие спасает от самоунижения. Как легко погрязнуть в низости, а потом не будешь знать, куда глаза прятать. Вильма предложила Феликсу написать совместное заявление на развод и оформить документы без суда в загсе. Имущественных претензий у Вильмы не было. Она великодушно оставила мужу дачу. Естественно, что Феликс покинул их общую квартиру. Поскольку машины были у обоих, обошлось без конфликта и на этой почве. Чтобы Феликс не смог противиться ее планам, она ложью лишила его возможности продолжать под видом гармоничной семейной жизни двое- или даже троеженство. Вильма объявила ему о своем увлечении — глубокое чувство, и она, до мозга костей порядочная женщина, не собирается ждать, пока сплетни дойдут до ушей Феликса. Не в ее характере поливать других грязью.

О божественное великодушие! Наверное, немало людей из тех, кто заставлял себя быть великодушным, расплачивались своим здоровьем: бессонные ночи, изнурительные кошмары, может быть, даже сердечные и душевные болезни.

Или подлинно самоотверженных людей больше, чем можно предположить? Цену самоотверженности Вильмы Сильвия не знала, вряд ли и сама Вильма могла определить ее.

Одно было Сильвии ясно: по сравнению с Вильмой она создание довольно жалкое. Нет, она не способна презирать так испепеляюще, чтобы возвыситься до великодушия. Не хватало ей последовательности и в низости, потому-то Вильма и была вправе обвинять ее: сидит сложа руки, ничего не предпринимает; дала ограбить себя и даже не думает подавать в суд.

Как будто самостоятельная женщина, на поверку же жалкая рохля!

Сильвия заслуживала жалости, а может быть, только усмешки: вокруг властвовали хапуги, и скромность приравнивалась к беспомощности.

Извечные женские качества — мягкость и нерешительность — ненужные рудименты, которые вредят личному благополучию. Во имя чего женщине и теперь еще оттеснять на задний план свои интересы? Кто достоин жертвы? Поистине стоит взять пример с Вильмы: поставить крест на супружестве, выгнать мужа из дома, в опустевшем сердце завоет печальный ветер свободы. Сколько можно колебаться? Все еще как будто бы на полпути, а ведь человек для того идет своей дорогой, чтобы прийти к цели. В данном случае конечным пунктом было бы официальное оформление одиночества. Может быть, ей все же следует разыскать исчезнувшего, но пока официального мужа Карла Курмана, чтобы попросить у него развода? Милый, прошу тебя!

Может быть, Карл ответит — прости, я совсем забыл, что по документам мы все еще связаны. Странно, что ты вспомнила о формальностях, в современной жизни печати и подписи значения не имеют. Может быть, и на смех поднимет — не в твоем же возрасте назло заводить ребенка, чтобы требовать алименты от законного мужа!