Нет, она ничего не будет просить у Карла, а то еще снова попадет в смехотворное положение эгоистки.

Когда они в свое время прописали Каю в квартире Ванды Курман и переезд свекрови в их дом стал реальностью, Сильвия сочла, что имеет право решать, кого куда поместить. Отец Сильвии, строя дом, имел в виду их небольшую семью, и поэтому в доме было всего четыре комнаты. В двух меньших жили баба Майга и Кая, у бабы Майги комната была, конечно, поудобнее, с отдельным входом и тамбуром. Сильвия намеревалась перевести туда Каю, а комнату дочери отвести больной свекрови. Конечно же, нехорошо было стеснять мать, но баба Майга была из породы старомодных женщин, для которых житье вдвоем в одной комнате не бог весть какая жертва. С матерью Сильвия договорилась обо всем заблаговременно — само собой разумеется, что совершеннолетняя Кая не может жить в спальне родителей, а гостиная осталась бы общей.

Но все обернулось совсем иначе. Ванда Курман, у которой с помощью врачей и лекарств восстановилась утерянная было речь, настояла на своем. Она жаловалась, что долгие недели была вынуждена жить вдали от людей, большую часть дня проводила в звенящем одиночестве и поэтому имеет теперь полное право на центральное место в доме сына. Она своими глазами хочет видеть, кто приходит, кто уходит, хочет слышать, о чем разговаривают члены семьи, — она отказывается жить в каком-то закутке на отшибе. К тому же она желает находиться в одной комнате с дорогими ее сердцу картинами, чтобы в любую минуту взор мог отдохнуть на них. А в комнате Каи нет даже такой стены, где можно было бы развесить картины! Кроме того, в маленькой каморке им с Паулусом просто не хватит воздуха, так что гостиная в этом низком приземистом доме единственное помещение, на которое она может согласиться. Если же Сильвия заупрямится, то сыну придется вернуться в квартиру Курманов, чтобы в любую минуту быть у матери под рукой. А жена пусть остается с носом!

Болезнь прибавила Ванде Курман решительности.

Карл не раздумывая согласился отдать гостиную матери. Свой письменный стол он пообещал перенести в спальню, где при желании сможет спокойно работать. Карл выступил в роли миротворца, он даже заискивал перед Сильвией и бабой Майгой. Разве дорогой теще не лучше оставаться в комнате одной, да и Кая не желает, чтобы ее притесняли. О том, что скоро свадьба и Кая переедет, — об этом ни слова.

Вечером в постели Сильвии еще и попало за эгоистические планы. Ведь Карл боролся за права и ее матери!

Каждый день к вечеру баба Майга становилась чернее тучи, и, едва Сильвия возвращалась домой, она тут же исчезала в своей комнате — поухаживай теперь сама за свекровью! А свекровь нуждалась в постоянном внимании и была неутомима в своих требованиях: такую-то еду и такое-то питье, лампу зажечь, лампу погасить, телевизор включить, телевизор выключить, помоги сесть, помоги лечь, почитай газету вслух, скажи, чем торговали сегодня в продмаге. Расскажи, кого видела и какие новости узнала. Бабу Майгу она пилила изо дня в день — почему та ленилась учить языки, читала бы теперь больной немецкие газеты! Когда еще Карл вернется домой, ведь у него важная работа и к вечеру он совсем выбивается из сил, неработающие женщины должны облегчать груз мужчин!

По вечерам все члены семьи должны были сидеть в гостиной и пересказывать Ванде Курман дневные события. Круг интересов больной постоянно расширялся, после долгих лет одиночества она прямо-таки наслаждалась, обретя большую семью, и не уставала общаться со всеми ее членами. Она слушала и мотала себе на ус и по каждому поводу выносила веские и, конечно же, единственно правильные решения. С Сильвией она делилась ценными указаниями о работе отдела кадров. Ванда Курман знала, какого сорта людей стоит принимать на работу, а кому давать от ворот поворот; больше всего ее возмущало, что нельзя было увольнять пьяниц и прогульщиков. Ее приводили в ярость молодые женщины, которые, едва выйдя из одного декретного отпуска, тут же уходили в другой. Ванда Курман была убеждена, что трудовое законодательство — резиновое и любой работник отдела кадров должен применять его по своему усмотрению. Она не уставала подчеркивать: чем больше государство, тем в более суровой руке оно нуждается. Таким же образом она совала нос в работу конструкторского бюро Карла. Пожалуй, только Карл и решался морочить ей голову: толковал о перпетуум-мобиле и хвастался, что еще немного — и они создадут в своем бюро вечный двигатель, а тогда и международная премия не за горами. Кая чуть не прыскала со смеху, Сильвию же удручало глумление над старым человеком. Позднее она сообразила, что Карл очень ловко придумал этот для всех вожделенный аппарат и международную премию — Ванда Курман разрешила ему возвращаться домой позже. Так у Карла были развязаны руки, он мог в тиши кабинета спокойно мудрить над важным проектом. Карл жадно ухватился за предоставленную возможность и с тех пор больше не проводил вечера в гостиной, не дышал спертым воздухом комнаты, ставшей пристанищем лежачей больной.

Теперь женщины часто оставались дома одни. Ванда Курман еще тверже взяла бразды правления в свои руки. Известное дело, у женщин женские разговоры, которые не должны достигать ушей мужчин. Карл всегда почитал родителей, память об отце для него священна. Да, признавала Ванда Курман, муж был стоящим работником, но, увы, совсем не барин. Однако она не стала из-за этого вешать нос. Чего нет дома, то можно найти на стороне. Ванда Курман с усладой вспоминала о шкодливых, не слишком пристойных похождениях молодости, слушателям она представляла их как грандиозные и блестящие этапы своей жизни. Пожалуй, только Кая и внимала с интересом рассказам больной. Для нее все в них было внове: извозчичьи дрожки, сани с меховой полостью, мягкий свет газовых фонарей, букеты роз от тайных поклонников, кружевные шляпы с вуалью, — какое блестящее прошлое! Умопомрачительные отдельные кабинеты в ресторанах! Скрипачи! Шампанское! Все словно в фильмах! Да и названия ресторанов звучали намного красивее, чем теперешние, — канули в Лету «Золотой лев», «Зимний сад».

Сильвии не нравилось, что Ванда Курман забивает Кае голову подобной чепухой. Старуха набивала себе цену: флиртуя, она порхала по жизни как по цветущему лугу, — высокородная дама, а ее простецкий муж — машинист паровоза — зарабатывал на содержание семьи. Не запретишь же ей рассказывать эти душещипательные истории, несправедливо отнимать у прикованной к кровати больной ее сказки. И то уже хорошо, что Кая слушала за троих: Сильвия с матерью ускользали, чтобы перевести дух в тишине.

А ведь был еще Паулус!

Постепенно баба Майга просто возненавидела пса. Из вечера в вечер она жаловалась на собаку, но противоядия не было: бабе Майге невозможно было объяснить, что бессловесные животные беззащитны и нуждаются в нашей бескорыстной любви.

Правда, тихая и покладистая баба Майга все ж таки старалась подавить свои недостойные чувства, чтобы не быть несправедливой к бедняге Паулусу. Но нравственность самого Паулуса была далеко не на высоте: самосуд над соседскими собаками он творил едва ли не каждый день. Аристократическая породистая скотина, прожившая большую часть жизни в самом центре города, на дух не терпела окраинных неряшливых дворняг и заносчивых псов. Прочь с ее глаз! Кажется, Паулусу действовали на нервы и почти безлюдные улицы пригорода. В центре города среди многочисленных прохожих огромный псище держался с достоинством, в последнее время он ходил даже без намордника и никогда не справлял нужду на тротуаре. Теперь же он словно взбесился. Стоило Паулусу оказаться за дверью, как улица оглашалась рычанием и визгом. Паулус не учитывал, что и его враги были чьими-то любимыми песиками, и плотное облако возмущения угрожающе сгущалось. Доброжелательные соседи советовали Сильвии посадить пса на цепь: он не умеет вести себя! Но — Паулус и цепь! Заточения собаки не вынесло бы сердце Ванды Курман. Хватит и того, что она сама прикована к постели, пусть хоть Паулус пользуется свободой. Обстоятельства впрямь складывались из рук вон. Покойный отец Сильвии не мог предвидеть подобной ситуации и в свое время обнес участок низким забором. Мускулистый Паулус перескакивал его шутя и буйствовал повсюду, где только в голову взбредет.