У бабы Майги и без того хлопот полон рот: кастрюли и сковороды, швабра и тряпки, ко всему этому добавилась обязанность выгуливать Паулуса. Карл приобрел для Паулуса ошейник с металлическими шипами и с четырехметровым парусиновым поводком. Баба Майга повздыхала, но деваться было некуда, и стала регулярно выводить Паулуса на прогулку. Поначалу изуверский ошейник наводил на Паулуса ужас: при малейшей попытке метнуться в сторону он стягивался вокруг горла, и острая боль умеряла самоуправство пса. Баба Майга вздохнула с облегчением, ее душевные страдания пошли на убыль, зато пес впал в тяжкое уныние. Он часто лежал перед кроватью больной, положив голову на лапы, и шумно дышал, видимо, жалея о канувших в прошлое временах. За несколько недель у него облысела голова.

Однако Паулус не безродная псина, которую можно было бы вот так просто укротить и заставить смиренно дожидаться старости. Правда, порой казалось, что он становится покладистым и ему самому хочется быть хорошей собакой. Весной он стал степенно разгуливать по саду, словно старый джентльмен, и не рвался за забор к другим собакам, а однажды даже тронул Сильвию до глубины души. С благородным блеском в глазах, держа что-то в зубах, он подошел к сидящей в садовом кресле Сильвии, явно желая передать ей свою ношу. И Паулус в самом деле положил на колени Сильвии обслюнявленного птенца. В его пасти с устрашающими клыками птенец лежал как в мягком гнездышке: как только перья обсохли, птенец улетел. Эту изумительную историю о Паулусе Сильвия рассказала лежачей больной. «Вот видите! — с гордостью воскликнула Ванда Курман, и ее дряблая шея напряглась. — Паулус настоящий джентльмен!» У Ванды Курман появилась причина рассказать о родословной Паулуса, домочадцы услышали о его отце и деде, о прабабке, в основном же больная рассказывала о выдающихся людях, которым принадлежали эти собаки.

Но и спасение птенца не означало перемены в умонастроении Паулуса, ему совсем не хотелось становиться скучным и скромным псом-интеллигентом. Хотя он и продолжал степенно разгуливать по саду и не рвался на улицу сводить счеты с соседскими собаками, у него появилась другая привычка, вызывавшая досаду у домочадцев: в дождливые дни, вернувшись в дом весь в грязи, он заваливался спать в супружескую постель Сильвии и Карла. Баба Майга бранила собаку, махала у нее перед носом газетой, словно отгоняя мух, Паулус оскорблялся, обнажал клыки, но с кровати не слезал. По ночам Сильвия просыпалась от впитавшегося в постельное белье псиного запаха. Выхода не было, пришлось Карлу привинтить к двери спальни крючок. Это приводило Паулуса в ярость: сколько угодно дави лапой на дверную ручку, но в постель не попадешь.

Состояние больной оставалось более или менее неизменным. Карл часто приводил врачей. Сильвия бегала по аптекам в поисках все новых и более модных лекарств, но улучшения не наступало. Баба Майга высохла, нервы у Сильвии совсем сдали, Карл приходил домой только ночевать. Ванда Курман упрекала всех, что их семейная жизнь зачахла. Тупые, лишенные фантазии люди, считала она, то же, что пища без острой приправы. Кае надоели красочные истории бабушкиной молодости, к тому же казалось, что Иво Рооде занимает ее пуще прежнего. Кая становилась заметно самостоятельнее, перестала отчитываться в своих делах и только фыркала в ответ на любопытствующие расспросы больной. Всего-то та и узнала, что регистрация брака отложена: ни к чему связывать себя слишком рано.

Жизнь шла через пень колоду, члены семейства все больше отдалялись друг от друга, тягостная атмосфера гнетуще действовала даже на Паулуса, на него снова стали накатывать приступы хмурого упрямства. Сильвия иногда жалела собаку и выпускала ее погулять на улицу одну.

Примерно через неделю после снятия с Паулуса территориальных ограничений у калитки появился один из дальних соседей с зажатым в кулаке букетом рудбекий. Сильвия заметила старика из окна, на сердце у нее потеплело. В их округе не принято было ни с того ни с сего дарить цветы. Сильвия поспешила к двери — конечно же, гость остановился в сомнении за калиткой, наверно, испугался бегающего без привязи огромного пса. Сильвия заторопилась по выложенной плитами дорожке навстречу посетителю и остановилась, ошеломленная. Старик протянул букет через забор, и укрощенный Паулус жадно пожирал протянутые цветы.

Сильвия растерянно развела руками.

— Вот видите, — произнес старик дрожащим от раздражения голосом. — Это адское отродье сожрало все рудбекии в окрестных садах, мои были последними.

Он повернулся и удалился с достоинством человека, выполнившего свой долг.

Собаку пришлось снова подвергнуть прусскому режиму, пусть хоть совсем облысеет.

И опять баба Майга с Паулусом на поводке ходила дышать воздухом окрестных улиц, но псу послушание надоело по горло — к дьяволу ошейник с шипами, он не позволит, чтобы боль одолела его и подавила в нем радость жизни! Паулус неожиданными резкими скачками кидался на несправедливо наслаждающихся свободой врагов и не раз сбивал с ног тщедушную бабу Майгу в грязь.

Баба Майга храбрилась, не жаловалась, но однажды вечером, вернувшись домой, Сильвия не застала ее на кухне. Мать она нашла в ее комнате — та лежала в постели с компрессом на лбу и безутешно плакала. Паулус протащил ее на поводке по булыжникам и пням, баба Майга показала кровоточащие ссадины. Сильвия заказала такси — на скорое возвращение Карла домой надеяться не приходилось — и отвезла мать в травмопункт, где ей сделали укол против столбняка и дали успокоительного.

На обратном пути баба Майга заявила, что с нее хватит и что она переедет в квартиру Ванды Курман, которая все равно пустует. Старый человек имеет право на отдых и покой.

В семействе поднялась паника. Карл просыпался по ночам, чтобы выругаться себе под нос — чертова бабка! Сильвия чувствовала свою вину и покрывалась холодным потом. Даже Ванду Курман заразило всеобщее возбуждение. Она то и дело принималась ласковым голосом журить Паулуса, а бабе Майге советовали помириться с собакой — собака подаст ей лапу, и дело с концом.

Но баба Майга не сдавалась и не дала уговорить себя.

Сильвия Курман могла бы прыгать и хлопать в ладоши — ей еще вполне под силу таким вот образом изливать свою радость, и почему бы не вспомнить, как умела она ликовать лет тридцать назад. Она избавилась от лишнего веса: оздоровительный спорт и бег трусцой, требовавшие поначалу огромного усилия воли, давно стали неотъемлемой частью распорядка дня. Физической, а может быть, и душевной бодрости способствовали ремонтные работы по дому, копание в саду в летние вечера и во время отпуска. Среднего роста, довольно полная женщина могла лелеять надежду, что теперь она становится вполне энергичной дамой. Оказывается, обновление — привилегия не одних только молодых. Ощущение торжества вкупе со злорадством взбадривали и словно бы приперчивали то пресное самочувствие, в котором она чаще всего пребывала. Должно быть, в каждом человеке притаилось злорадство, которое ждет своего часа: это Карл Курман катится под гору, а не она, Сильвия Курман. Она на подъеме! Пусть не болтают, будто все покинутые жены в одночасье превращаются в жалких старух. Она и впредь будет держать себя в узде, чтобы жить на полную катушку. Жить хотя бы для того, чтобы дождаться минуты упоительного триумфа. Какая нелепость эта ее попытка перечеркнуть свою жизнь в день той катастрофы. Каждому не мешало бы поумнеть настолько, чтобы понять: даже в самой мрачной туче прячется крохотная золотая искорка, таящая возможность возрождения. Ничто в этом мире не окончательно, всегда остается какая-то лазейка, только дурак может утверждать, будто впереди — пустота.

Неожиданно нагрянула с новостью Вильма.

Уже с полчаса полыхало в душе Сильвии пламя злорадного торжества. Вот и дождалась! Вильма заявилась ненадолго, столько длинных летних месяцев о ней не было ни слуху ни духу и вдруг машина у ворот, а Сильвия словно по заказу прогуливается перед домом. Покусывая яблоко, она кружила по саду, любуясь домом, свежевыкрашенный, в покое и тишине сентябрьского вечера, он казался заново родившимся. К некоторому разочарованию Сильвии, Вильма не обратила на дом никакого внимания. Вильма спешила, ей хотелось первой преподнести Сильвии новость. Избавившись от груза, Вильма села за руль и тотчас умчалась. Вильма подстегивала себя и свои денечки, нетерпение уже начало менять ее характер, но душа все же не очерствела настолько, чтобы забыть о Сильвии, которая была ей опорой в трудные времена.