О. Фокина не пренебрегла болтовней брата, помня: “Что у пьяного на языке, то у трезвого на уме”. Выслушала его — поняла: брат обижен на Москву. Для нее он “хвост”, а что думает “хвост” — безразлично даже собаке.

Но дело осложнялось еще и тем, что и для своей деревни брат теперь тоже “хвост”: колхоз-то разгромлен — опять же по подсказке “мозга”… А ведь до того, как это случилось, брат мог с любым “вопросом” прийти в прав­ление, посидеть на общем собрании, поорать вместе со всеми на “руководство”, отвести душу в перепалке с бригадиром… А теперь что? Теперь у брата одна забава: “плеснуть на каменку” (так говорят в Вологде) и “без дум, без забот — спать”. А сон у русских мужиков и без того крепок. И вот, когда они открыли глаза — буквально остолбенели от увиденного: державы, в которой жили как за каменной стеной, нет. Она раздроблена и разграблена. Стали тыкать пальцем в тех, кто изловчился, как говорится, грабануть в обе руки, — в “прихватизаторов” типа Березовского… А тот им: не надо было спать, когда все хватали.

Бабы, тряся пустыми кошельками, с тем же упреком — на мужей. Бурные семейные сцены закипели во всех улочках и переулках… Одну из них, списанную, можно подумать, с натуры, считаю, надо представить читателям:

Жена:

Прозрела на миг

И — в слезы! И в крик!

Муж в лоб себя — хлоп

(Ладонью пока):

— Баран! Остолоп!

Все было в руках!

Мне б, дурню, не пить —

Границы крепить!

Подарков не ждать —

На Карьке пахать…

Жена (при ухвате):

— А ты — демократил!

На что, мол, нам воды

Советской свободы —

Добыли свободку

На девок! На водку!

Нате — пейте,

Сплошь — глупейте,

Чтобы бушин

Рот — по уши!..

В этой избе, как видим, прозрели оба — и муж и жена, хотя и с запозда­нием: “Все было в руках”… Было — и сплыло. Понимая это, вместе с народом страдает и поэт: “Угон авиалайнера — пустяк. Угон страны на современной сцене”.

Вспомнилось близкое по настроению рубцовское заклинание: “Россия, Русь! Храни себя, храни!” Но как? У Рубцова ответа нет. А без него заклинание повисает в воздухе, не побуждает к действию, а может, и к сражению, если стало явным намерение врага Россию погубить.

О. Фокина не была бы О. Фокиной, если бы не дополнила заклинание-молитву Рубцова энергичным призывом:

Россия, Русь! Храни себя сама,

И если впрямь — безвыходно и туго,

Назло врагам сплети себе кольчугу

И бейся за хоромы-терема!

Бейся, убедившись, что “твои сыны хранить тебя не могут”, бейся, не теряя надежду, что они…

Еще с повинною придут

За все перед тобою прегрешенья

И — жизнь не в жизнь без твоего прощенья! —

Стыдясь и каясь, в ноги упадут.

Придут, конечно, не все, а уж в ноги упадут — тем более… Такие, как Кох, Абрамович, и не подумают даже — поэт не обольщается на сей счет. Единственное, что они готовы сделать для России —  это положить цветы к ее изголовью…

Но тех, которые придут, “стыдясь и каясь”, верит О. Фокина, будет все-таки больше. Эта вера продиктовала  ей одно из самых сильных стихотворений (“Мы всё еще под гору…”), в котором она твердо продекларировала свою гражданственную и патриотическую позицию. Поскольку тираж сборника небольшой и едва ли выйдет какой-то частью за пределы Вологды, приведу стихотворение полностью:

*   *   *

Мы всё еще — под гору, под гору, под гору!

...Не столь, однако, низенькой высотка была,

Та, “мерзкая”, та дерзкая гора, на которую

Нас “бывшая” советская власть завела.

Мы всё еще — к низинам, к низинам, к низинам

Нисходим, ниспадаем “с проклятых” высот,

Глаза закрыв от страха и рты поразинув

Кто — в крике, кто — в надежде на жирный кусок.

Мы всё еще — лавиной, лавиной, лавиной,

Безвольным грязным оползнем скользим в “та-ра-ры”,

Вчерашние дворцы превращая в руины,

Безжалостно гася очаги и костры.

И радуется радио, и колокол звенит, и

“Всеобщечеловеки” кивают: “О’ кей!”

…Но в контурах вершин проступают граниты

Тех самых, кто не трус, не подлец, не лакей,

Не жалкая шестерка, не пьянь, не обжора,

Не лодырь, не палач, не грабитель, не вор, —

Те мраморы и кремни, алмазы которых

Безмолвно, обнаженно глядят на разор,

На глупую пылинку,

Что с криком: “Свобода!”

Летит на дно ущелья в гремучий поток:

Не горного замеса, другая порода! —

И ладно, что отпала, — какой с нее прок?

И вновь в победу верится: чем оползень шире,

Тем менее доверия глине с песком.

И деревце, как знамя на горной вершине,

Зовет к себе октябрьским багряным листком.

                                                                    1995

Главная мысль стихотворения: проступают “граниты”… и даже “кремни”… Имеются в виду люди, конечно. Те самые, что в дни обманной “перестройки” растерялись, не умея понять, что надо делать: то ли свой берег укреплять, то ли плыть к другому. Да и как можно было понять, если прорабы “пере­стройки” насчет берега сознательно темнили, вешали на уши лапшу, тушили из всех идеологических брандспойтов едва вспыхивавший в их душах огонек тревоги, сомнения, догадки… Достаточно вспомнить шоу-зомби Кашпи­ровского: всю страну повергал в летаргический сон!..

Но пришло время: спавшие — проснулись, темные — прозрели. О. Фокина чутко уловила перемену в мыслях этих людей и, уловив, твердо решила: она будет с ними, будет их голосом, их совестью, будет растить в их  сердцах тревогу за судьбу России, за свою судьбу.

Но какое “оружие” избрать для этого?

Раздумья на этот счет снова подвигнули к перу. Первое, что вспомнила, склонившись над бумагой, — это советы “наставников”, видимо, руководи­телей творческих семинаров в Литинституте и маститых критиков в журналах, советы “избирать” для стихов и поэм не “временное” (“Слава временщика долга ли? Слово временщика на час”), а “вечное”; припомнились настойчивые их внушения, мол, “…поэту земельным спорам /Надо горние предпочесть”. И еще: “Дело каждого — слышать, видеть, /Одаренного— избирать”.

Не вняла советам наставников О. Фокина. По ее мнению, и в числе “одаренных” есть просто поэты и есть поэты “озабоченные” (ее опреде­ле­ние). Озабоченность предопределяет их выбор. Они твердо убеждены, что лирических вдохов-выдохов, рассчитанных на “гитару семиструнную”, выжи­мающих слезу сентиментальную, сегодня явно недостаточно. Такая поэзия устроит обывателя, но не гражданина, глубоко переживающего трагедию народа, трагедию, грозящую развалом государства.

Себя О. Фокина видит в ряду  “озабоченных”. Как бы от их имени она говорит наставникам: помним, дескать, ваши советы, помним...

…Только снова стихи у нас

Не про реки — про в реки стоки,

Не про небо — про в небо дым,

Про разбурканные дороги

К невеселым местам родным…

Про разрушенные церквушки…

И далее, не оправдываясь, а гордясь, добавляет:

И поэмы у нас “проблемны”,

И в стихах у нас “соцзаказ”.

Хорошо это или плохо, читатели ответят по-разному. Но все вместе, я думаю, они согласятся с тем, что выбор, сделанный поэтом О. Фокиной, достоин уважения. Хотя ничего неожиданного в нем и нет.

К острой, порой даже гневной публицистике в определенные истори­ческие моменты прибегали и Пушкин (“Самовластительный злодей,/Тебя, твой род я ненавижу!..”), и Лермонтов (“Вы, жадною толпой стоящие у трона…”), и Некрасов (“Ты проснешься ль, исполненный сил?..”), и Рылеев (“Известно мне: погибель ждет/Того, кто первым восстает/На притеснителей народа…”), и Маяковский (“Пускай нам общим памятником будет/Построенный в боях социализм”), не говоря уж о Твардовском и Исаковском, не выпускавших из рук сверкающий меч публицистики все четыре года войны.