Вот сошла Катерина со своей челядью разнаряженной по мосточкам на берег. Генералы ее белое шелковое платье за подол держут, чтобы пыль не мела.

Губернатор на коленки припал перед ней, чуть парик с него не свалился от усердия. Царица ему ручку, бриллиантами усыпану, протягивает — целуй. Поцеловал он, за ним повалили к руке дворяне, купцы, самые-то воротилы. Затрапезнов хлеб-соль на золотом блюде, салфеткой накрытом, подносит, а ту салфетку также Диаклетиан ткал. Купчихи с дочками тоже к руке лезут.

От берега до губернаторского дома персидские ковры дорогой разостланы. Вся улица отборной, как янтарь, пшеницей посыпана, цветы, флаги на всех заборах. Купцы, дворяне порадели царице на удовольствие.

Народ к царице не подпущают. Да фабричным от того ни жарко, ни холодно, к руке приложиться, — чай, не к караваю, сыт не станешь. Поглядели со стороны и ладно.

Только Диаклетиан мечется по берегу. Хочется ему к царице проскользнуть. Он и так и этак, а ходу нет ему. Оттерли Диаклетиана.

Тронулась царица со свитой к карете. Идет, на народ не глядит, старухи все попадали, лбами в землю уткнулись, крестятся, приговаривают:

— Мати, наша заступница, благодетельница, перед богом за нас, грешных, ответчица.

А этой ответчице и дела до народу нет. В гости-то она не к ткачам приехала. Все старухи, бабы ниц лежат, одна Маринка с букетом стоит, как высокий куст лазоревый. Заметила ее царица, властно оком мутным повела:

— Вон ту, с цветами, ко мне.

Знать, красота маринкина поразила ее.

Затрапезнов с губернатором метнулись к Маринке, схватили под локотки. У Маринки руки-ноги задрожали. Вдруг да сейчас царица жалобу в букете заприметит, возгневается, прикажет Маринку в Волгу бросить. И бросят эти, в узких белых штанах, царицыны прихлебатели, с народа поскребатели. Затрапезнов с губернатором первые утопят, им что, половину города снесут, лишь бы царице угодить.

Припомнил тут Затрапезнов плясунью у костра, и ладони у него стали мокрыми, уши холодными.

«Не нажить бы с ней беды. Что за птица? Не наплела бы чего монархине».

Подвели Маринку к царице, лбом ткнули о царицыны туфли. Та локоть холеный подставляет — приложись, мол, отведай царской благодати.

Маринка поцеловала локоть, отпихнули ее в сторону.

Царица букет передает вельможе — длинноногому, синегубому старикашке в узких белых штанах, в черных лаковых, словно зеркало, сапогах.

— Будет тебе, князь, от царицы подарочек, знаю, какие цветы мой князь любит, — и сама кивает на красавицу Маринку.

«Все пропало, — молвил себе Диаклетиан, как увидел, что букет-то у вельможи в руках, — не дойдет до царицы наша жалоба».

Села царица в золоченую карету, поехала обедать. И, вишь ты, братец, не к дворянину губернатору, а к купцу, к Затрапезнову. За ней на версту поезд протянулся. Старый вельможа в белых штанах сел с Затрапезновым вместе. Затрапезновская карета за царицыной катится следом.

Купец всю дорогу похвалялся, как-де вольготно живется на его мануфактуре работным людям. Вельможа слушает, головой кивает, сам цветы маринкины нюхает. Приложился носом к белому цветку, да и вынь тот цветок из букета. Рот шире варежки разинул — грамота цветком сложена. Развернул, жалобу прочитал и Затрапезнову подает:

— На-ка вот, погляди, какие цветы на волжском берегу цветут.

Затрясся Затрапезнов от ярой злости.

— Смутьяны с низовья идут, вот и мутят. Ради бога, не помрачайте светлого путешествия в наш благодатный край их императрическому величеству, а мы уж вам посоответствуем.

Вельможе того и надо — изорвал бумажку, на ветер пустил.

— Что за девка? Чьих родителей? — у купца спрашивает.

— Одному богу ведомо, ваше сиятельство. Может, из-за Которости, а может, со дна Волги. На моей мануфактуре нет таких.

Вечером соцкие приходили к Маринке, а она, на счастье, была у соседки. Диаклетиан не присоветовал Маринке пока на люди показываться, а он, мол, все узнает, выведает, дошла ли до царицы жалоба. Не дошла — новую подаст.

Диаклетиан так рассудил: букет попал старику-вельможе длинноногому, челобитная от рабочего люда пролежит под спудом. Надо ухитриться царице в руки подать жалобу.

Царица у Затрапезнова со своей свитой пиры пирует. Вино рекой льется. Для царицы вина у купца не застоялися, мёды не заплесневели. Расщедрился купец, за вечерним столом внес серебряную повалиху бриллиантов и осыпал бриллиантами царицу. Сам в ноги ей упал, подносит чудесную скатерть с узорами Диаклетиана. Приглянулась скатерть царице, и она в долгу перед миллионщиком не осталась. Вынула гербову бумагу, печатку золотую приложила, подает ему:

— За эту скатерть получай из моей казны на новую фабрику.

Кроме денег — земли, леса, угодьев, лугов и прочего несчетно количество десятин безвозмездно отписала. Торгуй, езди с товарами по всем селам, городам, по всем торженцам, базарам, ярмаркам беспошлинно, не плати ни постоялого, ни кружечного. Эва, сразу сколько отвалила!

Пока там пировали-кутили, Диаклетиан с Галонкой Тырой да Лукой Ковырялой сидели в спальном бараке, думали-гадали, как царице жалобу передать.

Диаклетиан больно был настойчив, несговорчив. Порешил — во что бы ни стало на своем поставить.

Давненько над одной салфеткой радел он. На той салфетке — как живой, волжский цветок, каждая клеточка. Все больше в неурочны часы трудился, по ночам, при светце. Прочил Маринке на подарочек ту салфетку. Здесь он такой узор придумал, как душа его хотела, как сердце просило.

В одночасье судьба той салфеточки повернулася: пришлось салфетку царице дарить. Узорец был чуток недописан, еще ночку посидел, что задумал — сделал: жалобу внес в узор, коротенько, но ясно, зоркий глаз заприметит.

Утром салфеточку за пояс заткнул, пошел в рисовальню, сидит над новым узором.

Царице захотелось заведение купеческое повидать. Припожаловала со свитою на фабрику. Старый вельможа с трегубый, в белых штанах, с ней же. Купец ведет гостей по фабрике, ужом извивается.

Царица его спрашивает, сама на старого вельможу глаз косит:

— Это твоя, что ли, мне вчера цветы поднесла?

— Не моя, а живет где, — узнаю, — купец говорит.

— Как ее зовут?

Растерялся купец, не знает, что ответить, да и ляпнул:

— Волжанка.

— Эту красавицу Волжанку я возьму к себе в служанки. К моему отъезду разыскать ее и на мой корабль доставить, — повелевает царица.

Диаклетиан эти речи слышал.

Ровно горсть гороху царица в глаза купчине бросила, так и зарябило, и в жар, и в озноб его кидает: от Волжанки сызнова жалоба может на него поступить к царице.

— Ваше величество, да у нас в купецких домах получше этой девки есть, — наворачивает купец разговор на свою борозду.

А царица:

— Хочу эту.

Пришлось купцу прикусить язык.

— Который тут мне скатерти расписывает? — царица спрашивает.

Мануфактурщик к Диаклетиану подбегает, шепчет:

— Становись на коленки.

Встал Диаклетиан, поклонился земно царице. Подошла она поближе, пытает:

— Что тебе, мастер, нужно за твое старанье, уменье? Проси, будет по-твоему.

Диаклетиан вынул салфетку узорчатую.

— Одно мне надо, примите этот подарочек от рабочего человека и накройте им стол, на котором вы указы по фабрикам, заводам составляете.

— Что ж, давай. Спасибо тебе.

Золотой Диаклетиану бросила, сама и не глянула на салфетку, на руку кинула тому вельможе — старичонке синегубому, в белых штанах. Опять в руки вельможе попала жалоба Диаклетиана.

Говорили в старину: до бога высоко, до царя далеко. Но на деле-то выходило: если и близко царь — не велика благодать.

Несет вельможа салфетку, сам все на узоры поглядывает. Царица-то впереди идет.

Пригорюнился Диаклетиан. Попадет салфеточка на стол, да не на тот. И золотому дареному Диаклетиан не рад. Все старанье прахом пошло.

Воротились с фабрики, устала царица, отдыхать на балконе легла под балдахином шелковым. Старый вельможа зашел к хлебосольному владельцу заведения в тайный угол, развернул дареную вещицу.