Остались ленивые завидущие с носом.
Пришла зима с метелями, скатерть бела весь мир одела. Вдоль всей земли раскинула зима миткали. Зима их пряла, вьюга их ткала, мороз белил, ветер шевелил.
В такую пору, бывало, в Иванове под каждым оконцем поет веретенце. У каждой стены стучат подножечные станы. Некогда ребятам потешиться в гулючки, в прятки, пошли девки, молодицы на запрядки, на посиделки.
Села Стефанида за пряльню и всех троих девчонок прясть усадила. Кого куда, в избе-то не повернешься, тесно, — Дуня за печкой, Огашка с Оленкой за переборкой. Да больно лень-матушка их одолевает, раньше их на свет родилась. Вздумали они отца с матерью обмануть: напряли всего-навсего за всю-то зиму по два тощеньких напрядышка, бросили их — одна в кленовую кадку, а другая в дубовую, — мол, потом и дуняшкины и свои запрядыши свалим в одну кучу, отец-то с матерью и не разберутся, кто сколько напрял.
Спросит мать: «Как-де у вас, девчонки, споро ли прядется?» А они: «Ничего, помаленьку подается». Ну, думает мать, подается, и больно хорошо. У Дуняшки ниточка что тонка, что крепка! Прямо такая ли тонина, ровней волоса. Дуняшка свои запрядыши кладет в лукошко.
Зима на исходе, грач на гнездо — пряха за стан. Мать и спрашивает родных:
— Девчонки, где ваша пряжа? Хоть много ли вы за зиму-то напряли, покажите.
А те бы и рады показать, да нечего, зиму-то целую проленилися. Стыдно, как-никак, девкам перед матерью.
— Сейчас, мамка, покажем…
— Где хоть у вас пряжа-то?
— Да вон, в кадках лежит. У нее в кленовой, у меня в дубовой.
— Ну-ка, покажите, много ли?
Благо в присеннике-то темненько. Одна залезла в дубовую кадку, другая — в кленовую.
Взяли обе по запрядышу и показывают. Уговорились. То одна четнет, то другая:
— Вот рученька да вот рученька.
Наклонятся в кадку да опять тот же запрядыш вынут:
— Вот еще рученька, вот еще рученька.
Да в третий раз этак же:
— Вот рученька да вот рученька, постой, мама, еще маленько, сосчитать все-то нехватит и счета.
Да долго так-то вынимали все одни и те же запрядыши-неприглядыши. Кто знает, поняла ли мать сразу, но сказала:
— Вот и хорошо, дочки, сколько было на веретене, столько будет и на спине.
Пошла к падчерице.
— А ты много ль напряла?
Дуняшка нынче, как маков цвет, у нее свой ответ:
— Еще бы, мама, немножко постояла зима под окошком, полно бы стало двадцатое лукошко.
У Дуняшки пряжа и ровна и чиста и в тальки перевита, когда только и успела! Двадцать талек на стол выложила. Сестрам-то и стыдно и завидно. Прикусили языки, помалкивают.
Из дуняшиной пряжи на всю улицу холстов наткешь, а те двое две напряли — и поглядеть-то не на что.
А платьишки-то на обеих за зиму поизносились. Просят у отца с матерью на весну-то по обновке, да чтобы им в первую очередь, а Дуняшка-то, мол, и так проходит.
Стефанида спрашивает старика:
— Кому сначала лучшую обновку справим, твоей или моим?
А Трофим:
— Всем бы надо враз.
Однако жена не вняла ему.
— Я своим-то, за их прилежанье, отлику сделаю.
— Ну, делай отлику, коли они хорошо пряли.
Сделала Стефанида своим отлику. Такого ли добротного тонкого льняного полотна-шелку наткала, что дотоль никто так-то и не ткал в селе Иванове. Все из дуняшкиной пряжи. На лужке под солнцем выбелила, на ручье вымыла, в щелоке да в золе выварила, соком лазоревого корня выкрасила. Стала дочерям платья шить. Сшила три платья. Надо полагать, всем по платью.
На троицын день собираются девчонки хоровод водить. Пристают к матери:
— Когда нам будет обновка, новая одежка?
— Пойдемте, она у меня в сенцах, давно припасена. Что было зимой на веретене, летом у каждой на спине.
Достает мать из дубовой кадки запрядыш-неприглядыш.
— Вот тебе сряда.
Положила запрядыш на дно да опять его же достает.
— Вот тебе еще сряда, — лучше быть не надо.
Да и в третий раз достает тот же запрядыш.
— Постой, дочка, немножко, там еще есть новая одежка.
Да так-то все и вынимала один и тот же запрядыш. У второй кадки — те же загадки. И начали реветь ее дочери. А Дуняшка, что напряла, все сполна и получила. Все три лазоревых платья ей достались.
Носи, Дуня, не марай, кое лучше, выбирай! Не та родна дочь, что бежит от дела прочь, а та дочь родна, что на всякой работе видна.
Только Дуняшка-то не из корыстливых, оставила себе одно платье, а те сестрам подарила, чтобы без обиды — всем поровну.
— Нет, коли любят кататься, пусть любят и санки возить. Пусть сами напрядут. Я бы со стыда сгорела в чужое рядиться.
Огашка с Оленкой тайком гадают: на чем-де, на кислой опаре или на дрожжах приворожила-приворотила к себе падчерица их мать? Дуняшку судят, рядят, а сами на себя не хотят поглядеть.
Под троицкой березкой на гулянке нарядней Дуни никого не видели. Вот тебе и падчерица!
Только Галаха попрежнему языком трепала, благо язык без костей, мол, все это Стешуха пыль в глаза пускает соседям: нарядила сироту в огашкино платье, а вот придет Дуняшка домой, будет ей взбучка за эту обновку от мачехи.
Соседки ей:
— Полно-ка тебе, Галаха, чужие бока промывать, ни о ком ты хорошо не скажешь. Не та мать родна, коя родила, а та, которая вырастила дитя, уму-разуму придала да к делу произвела.
Огашка с Оленкой стали думать да гадать, нельзя ли, мол, как избавиться навсегда от Дуняшки. Поскорости выпал им подходящий случай. Пришел повечеру к Трофиму сборный староста из графской конторы по приказанью управляющего. Сам-то владелец села, граф Шереметев, в Питере жил. Редко когда в село заглядывал, разве только, когда чума загонит его из города или другая какая мерлуха. Все в руки управляющему передал, а тот оброки драл, будь спокоен, копеечки не позабудет. Ничем не брезговал, ни грошом, ни холстом.
Староста наказывает:
— За тобой, Трофим, недобор за прошлый да позапрошлый год, да еще за этот семь рублев, да холста семь кусков. Приноси в графскую контору, а то в середу за станом пришлю.
До самого доведись — не больно приятна награда. Трофим круто распорядился, жену с Огашкой и Оленкой послал за сыпину холсты полоскать, Дуняшку послал беленые холсты за огородом на бережку стеречь. Посылал — наказывал:
— Смотри же в оба, лес-то рядом, проворонишь — украдут, тогда лучше и в избу не приходи. Чем оброк-то платить стану?
Дуняшка послушлива. Раскинули на бельничке холсты за оврагом вдоль по дорожке. Кусточки рядом с бельником. Посиживает Дуняшка на белом камушке, зорко за холстами поглядывает, гусей хворостиной шугает.
Время за полдни. Побежали Огашка с Оленкой по кусточкам поиграться. Сами думают: «Вот бы хорошо, кабы у Дуньки холсты украли, тогда бы ее и в дом больше не пустили тятенька с маменькой».
И выходят им навстречу из кусточков два незнакомца, одежонка на них — одни лохмотья, знать бродяжки, все возможно — и скоморохи, дудари-пересмешники. На лбу-то, чай, не написано, кто они такие и по какой нужде меряют ногами матушку-землю.
— Девчонки, а девчонки, не ткут ли холстов и полотен ваши бабенки?
— Как же не ткать, то и другое ткут.
— Девчонки, а девчонки, подле этого ельника нет ли поблизости бельника?
— Есть бельник, вон за тем оврагом.
— А что там за сторож сидит над холстиной: с топором он или с дубиной?
— Стережет там Дунька-дурочка, нет у ней ни топорка, ни дубинки, пугает она гусей сухой малинкой.
Переглянулись ухарцы.
— А чьего отца она дочь, близко ли до ее дома от бельника?
— Их-то дом в другом конце, да дверь-то на кольце — отец с матерью за крашенцом уехали, никого больших дома нет. А вы что, купцы, за холстами, что ли?
— Мы сначала глянем, потом потянем, а потом и в торги.
Зашли ухарцы за кустарник, да и повернули прямо к бельнику. Огашка с Оленкой за ними — доглядывать. Захотелось бродяжкам холстов десяток скатать. Видят, Дуняшка у холстов сидит, не больно-то подкрадешься. Еще крик подымет, а губить девушку у них и на уме нет.