18 июня 68 г.

Дорогой Юра!

Прочитал с огромным интересом и удовольствием.

Мне очень понравилось. Первые, пришедшие в голову мысли я изложил Вам в письме, которое вложил в папку с экземпляром романа, который оставляю Цецилии Исааковне.[143] Возьмите у нее.

Прочитанное вызывает много мыслей и что-то я еще договорю Вам лично...

Жму руку Ваш А. Гладков

Ленинград. 24 июня 1968 г.

Дорогой Юра!

Когда я думаю о Вашем романе,[144] то у меня вертятся слова из «Воскресенья»: «Как ни старались люди...». Как ни стараются люди ликвидировать настоящую литературу – она живет...

Наверное, Вы уже приехали и взяли у Ц. И. экземпляр.

Как же теперь будет дальше?

Каковы Ваши планы на июль?

Я сделал 3-ий вариант своего сценария, он стал реально лучше, но это не совсем то, что, наверно, от меня хотели. Сдал его и буду ждать, что теперь воспоследует. Но, видимо, на днях будет новое обсуждение, и мне нет смысла уезжать до него.

У меня никаких планов кроме Загорянки нет. М. б. в августе там будет жить Эмма.[145] В сентябре она, кажется, едет с театром в Югославию и м. б. в Италию, а я опять же буду до зимы в Загорянке. Мои планы – работать.

Напишите мне сюда сразу о своих планах.

Заодно черкните о положении журнала «Новый мир». Когда я уезжал, через два или три дня после Вас, настроение у них было хреновое.

Как здоровье Цецилии Исааковны?

Жму руку. Ваш А. Гладков

28 июня

...Приехал в прошлую субботу. В Финляндии было интересно. Я нисколько не жалею, что потратил на это время и нервы.

Приехав, получил от мамы Ваше письмо, очень меня порадовавшее и подбодрившее. Я был не вполне уверен в том, что дело идет правильно. Сейчас после Вашего письма и письма Лели Кин (ей очень понравилось, она хвалила меня, пожалуй, чрезмерно, так как не отметила никаких просчетов), я почувствовал себя «на коне». Хочется писать дальше!

Но не пишу, а пытаюсь настроить себя на сценарий. Положение близкое к катастрофе! С одной стороны, нужно писать это, с другой – необходимо делать то... Наступает мое излюбленное состояние буриданова осла.

Роман читал Данин, который сказал, что «много суеты» и «мало глыбистости». Еще одна читательница заметила, что все выведенные мною люди «отвратительны».

Я никому больше не даю читать, потому что смысла нет – плодотворных и необходимых для «настройки» одобрительных слов я наслышался достаточно, и критических замечаний тоже – в той мере, в какой нужно для продолжения работы. Многие замечания связаны с тем, что замысел и связь отдельных частей не могут быть сейчас ясны никому, кроме меня.

Данина, например, коробит то, что наряду с главами от Игоря появляются объективные куски от автора – это, дескать, разнобой, разрушает цельность восприятия. Но мне это нужно, ибо автор – тот же Игорь, но в другом качестве, а это должно обнаружиться позже. «Суету» я надеюсь преобразить в порядок – но в дальнейшем. Пещеры мне нужны тоже, ибо им предстоит сыграть важную роль. Кроме того – пещеры существовали. Тем не менее я прекрасно понимаю, что многое отпадет и будет переделываться, и, вообще, работы до черта. Написано, может быть, менее чем треть, а то и четверть. Мои планы: числа 7-го уехать с Аллой[146] на месяц. До этого нам нужно встретиться и подумать насчет сценария. Как только приедете в Москву, звоните моей маме в Серебряный бор – она скажет, где и когда я буду. В «Новом мире» настроение пресквернейшее. 5-ый (Номер. – О. Т.) не подписывают. У них впечатление, что их просто душат...»

Ленинград. 22 июля 68 г.

Дорогой Юра!

Я недавно двое суток был в Москве, но Вас не нашел. Цецилия Исааковна сказала, что Вы под Ригой и должны вернуться в конце месяца. Я тоже приеду 27—28-го и уже до зимы. А в Москву я прилетал на похороны Константина Георгиевича,[147] стоял вместе с Твардовским в почетном карауле, ездил в Тарусу и нес гроб от его дома до кладбища.

На похоронах все было фальшиво в траурном церемониале в ЦДЛ и похоже на все другие большие писательские похороны «по первому разряду», кроме нескольких минут в конце гражданской панихиды, когда неожиданно стала говорить пианистка М. В. Юдина (вне программы) и из глубины зала послышались несрепетированные голоса. И – очень хорошо все было в Тарусе: весь город вышел с цветами на улицы, и место могилы изумительное – в самом конце кладбища, на зеленом мыску между двумя заросшими оврагами, под большим дубом, в виду Таруски и той дали с полем и лесами, которыми К. Г. любовался из своего сада. О речах нечего и говорить: выступали люди, которых К. Г. не любил и не уважал, а Ш., который мог бы что-то сказать, прокричал какую-то истерическую чепуху. И весь этот летний день, когда и шел дождь и парило, а ночью, когда ехали из Тарусы, разразилась страшная гроза, – был гармоничен с К. Г.

Конечно Алексеев, Сартаков и другие присвоили себе в этот день К. Г. и как это ни обидно, оно, может, и имеет хорошую сторону – станут переиздавать побольше и у близких будут деньги.

В Тарусе видел Борю[148] – он там живет: он звал меня остаться у него ночевать, но я боялся, что задержусь и не улечу на другой день, и уехал в тот же вечер.

В автобусе по дороге туда все говорили только о Беленкове:[149] это, как я понял, сейчас в Москве тема номер 1. Вчера прочитал в «Знамени» Ваш рассказ.[150] Он хорош и в нем подводная часть айсберга велика и тяжела. Он говорит больше, чем его фабула и как все хорошее, его невозможно пересказать.

У Вас уже, наверно, набралась целая книжка отличных рассказов – самое время издавать!

У меня состоялся Худсовет по последнему варианту сценария, и он принят. Сейчас его послали на утверждение в Москву. Там все может быть: только что зарезали готовый фильм по «Интервенции» Славина, тоже ленфильмовский. В «Новом мире» по-прежнему безнадежно. Мелькнул было какой-то просвет, и снова все закрылось. Три дня назад еще не был подписан 5-й номер!.. Жму руку Ваш А. Гладков.