«...2 сентября привезли с дачи. Утром. Лубянка. К маленькой двери – на углу Малой Лубянки. Кто-то смотрел в глазок. На ЭМКе. Приехали трое. Иногда приезжают – 5, чтоб произвести впечатление. Со мной сидел Муклевич, командующий военно-морскими силами. Он жил в Доме Правительства. На всех площадках стояли по 2 человека. Спускали не на лифте, а пешком. Прислали 12 человек. Муклевич сказал, смеясь: «Зачем столько людей? Могли бы прислать домработницу – я бы приехал».

Привезли, помыли – в камеру.

ЛУБЯНКА 2. ГЛАВНАЯ ГОСУДАРСТВЕННАЯ

ТЮРЬМА СССР.

Камера пустая – все на прогулке – 20 минут. Прогулка – 1 раз в день. Часов в 12 дня. Открывается дверь – входят 6 человек. Все входят, как они гуляли – с руками за спиной, по очереди. Первым идет Артамонов Константин Михайлович, заместитель начальника Главного артиллерийского управления. Сын царского генерала, бывший замначальника Харьковского ОГПУ. Громадный, высокий, красивый человек. Абсолютный проходимец. Красивый, умный...

Второй – отец. По контрасту. Невысокого роста, черный, скромно одетый. Оба сидели по несколько месяцев. Отец – третий месяц. Артамонов – пятый. Остальные – переменный состав. Обстановка Лубянки – третьеклассная гостиница. Дешевые половики. Широкие коридоры. Бордельные (нрзб. – О. Т.). Двери, ручки. Окно забрано козырьком. Железный занавес. Ничего не видно. Глазок. (рисунок – план камеры. – О. Т.).

В. А.[151] и Артамонов считались стариками. Устанавливали порядки. Лежали у окна. Больше воздуха через фрамугу. Отбирают очки. И у него, и у меня были отобраны очки. Я его плохо видел. Подъем в 6 или в 7 (?) часов. Мучительное ожидание, чтоб вывели в уборную. Параша – для мелких надобностей. В уборной конвойный дает клочок бумаги, оберточной – 8 на 10 см. Стучат, скорее, скорее... «Оправка» длится в любое время в течение 2 часов после подъема. Иногда приносят чай до уборной – очень неудобно. И уборная как в третьеклассной гостинице. Завтрак – хлеб 550 грамм (пайка), полтора куска сахара и морковный чай в большом медном чайнике. Хлеб и сахар – на весь день.

Обед – в 12 часов или в 1 час.

Баланда и каша, сечка, овсянка.

Вечером – в 6, 7 часов – одна каша.

Отбой – в 10 часов.

Деньги начисляют на текущий счет. Ларек. С РАЗРЕШЕНИЯ СЛЕДОВАТЕЛЯ (выделено Ю. В.). Папиросы, белый хлеб, масло и т. д. Как обещание лучшей жизни – все лучшего качества. Дорогие папиросы «Казбек»... Поощрение доходит вплоть до черной икры (не в нашей камере). В. А. держит на столе вещи, продукты. Он придавал больше значение селедке и говорил: «Это самое ценное питание в тюрьме. Это живой белок».

Общее впечатление, что ваш отец сохранял полное владение собой, вероятно, лучше всех зная, что его ждет – никогда не допускал ни малейшего срыва. Он хотел жить. И была уверенность, что он абсолютно здоров, что он будет жить и что, по крайней мере, если эта возможность осуществится, он войдет в нее, сохранив все свои силы.

У других этого не было.

Сидел старый большевик, он знал, что происходит. Он «не сдаст ни одной позиции». Имея в виду под этим не животное самосохранение, а пригодность для того, чтобы жить и делать... Он держал себя в порядке, в руках и – по возможности, физически.

Часто говорил о казачестве.

1) О наделах, которые давали казакам.

2) О разной земле для разных категорий военных.

3) О земельных просторах на Дону, но без горечи, обвинений и пропаганды, а так, как было.

4) О военных качествах казаков, но без восхваления или осуждения. О том, как в Первую мировую войну австрийская и немецкая кавалерия больше всего боялась схваток с казаками – из-за пик. И показывал, как после удара пикой казак ее поворачивал в ране.

Он возвращался к юности, а не к годам Гражданской войны. Абсолютное отсутствие аффектации. Никогда не говорил о своих постах или своей роли. Два имени упоминались: Молотов (с которым был в ссылке?) и Егор Пылаев, с которым он чем-то был связан. Может быть, тот на него что-то написал?

Четвертым постоянным жильцом камеры (3 этаж № 17) был профессор механики Андрей Федорович Кудрявцев (лет 43) из института Стали. Милый, рыхлый добродушный человек. Он сдружился со следователем, молодым парнем – из студентов. «За что меня взяли? Я же никакой не политик». Следователь терпел, терпел, потом говорит (Было поздно ночью, в коридоре тихо.)

– Хочешь знать, еб твою мать, за что? Вот за эту бумажку...

Показывает в деле листок: «19 февраля на панихиде Орджоникидзе профессор Кудрявцев А. Ф. сказал: «Видно, что-то у них в Политбюро неладно...» И подпись-шифр 418/06. И синим карандашом наверху «арестовать».

Характер у В. А. был остро критический, насмешливый, не дававший никому потачки. Склонен был переходить к веселью над незадачливым собеседником, но без тени язвительности или оскорбления.

В камере часто завязывались споры между В. А., Артамоновым и Кудрявцевым. Говорили о пушках. Артамонов, видимо, давно забыл баллистику. Но в силу своего служебного положения должен был говорить авторитетно.

Слабоват оказывался и профессор механики. В. А. не давал им спуску, прижимал к стенке и разоблачал, не унижая.

Иногда говорили о съездах.

У меня создалось впечатление, что В. А. не слишком серьезно относился к съездам, к их нумерации.

Каждый, кто приходил в камеру знал, что кто-то один – Иуда... Поэтому пускаться в разговоры остерегались.

Когда новички спрашивали: «Что делать? Что делать?», В. А. железно советовал: «Что было – то было, чего не было – того не было».

Эти слова и ваш отец вообще – МЕНЯ СПАСЛИ (выделено Ю. В.). Ничего не говорил о себе и своем деле. НИЧЕГО – О СЕМЬЕ (выделено Ю. В.). Сильный человек! Распускать нюни не мог.

Артамонова вызывали к следователю. Спрашивали: «Ну как?» «Плохо... Подписывал чего не было...» «Зачем же?» «Есть вещи, которые входят в сознание через зад». Эту фразу он повторил еще раз. Его били, наверно.

В камере боятся говорить, что били.

Из Лубянки 2 – увозили в разные места. В Лефортово – там били, пытали, судили и убивали.

Меня вызывают на следствие. Из соседней камеры – крики избиваемого. Я думал, что это маскарад... «В советской тюрьме не бьют!»

Однажды, когда обжились и знали друг друга, сидим – В. А., Кудрявцев и я.

Я спросил В. А. – чем это кончится?

– Судьба... Сталина (он тихо говорил) – это судьба Павла Первого. Войдут два здоровых солдата и придушат – видимо, многие на это надеялись, но двух гвардейцев в России не нашлось. Да, дело обычное – как и других, ВАС ВЗЯЛИ С ПРИКУПОМ (выделено Ю. В.). То ли вас бить, то ли вы со страху наговорите – но что-нибудь обнаружится, чего вы знали.

Вводят Мартиновича – начальника одного из управлений Наркомата Оборонной промышленности. Герой Гражданской войны, комдив... Его шумно приветствует Артамонов, по Украине его знает В. А. Уводят. Возвращается через неделю, сапоги приходится разрезать – стоял всю неделю.

– В. А.! Кроме ссылки – вас еще избивали? Жандармы?

– Жандармский офицер никогда ни одного арестованного не ударял, – медленно и раздельно.

Он был начальником ГУТ-а.[152] По-видимому, ценил Смилгу Ивара Тенисовича.

В 1918 году В. А. и еще один или двое ходили присматривать место для ЧК в Москве и выбрали этот дом (Лубянка, 2).

«За что боролись, на то и напоролись».

Суммарный облик. Одет незатейливо, почти по-рабочему. И был похож на инструментальщика или часовщика. Худой, черный, чуть согнутый, без малейшего фатовства – как рабочий человек. И был он похож на сцепщика в «Анне Карениной» – с фонарем... И еще больше – на рабочего в стихотворении Гумилева. Который отливал пулю. Впечатление профессионализма, целеустремленности и одной мысли.

Его ни разу не вызывали на допрос – во всяком случае, я не помню этого.

Вашего отца надо было уничтожить...»