Агния – одна из героинь романа «Время и место» – была совершенно иным человеком. Но ситуация – та же: Агния, узнав об измене, повесилась и на двери чулана оставила записку: «Осторожно, я здесь вишу».

Я вспоминаю пустынный пляж в маленькой деревне на Рижском взморье. Мы идем по пляжу и разговариваем о былом, о страшном и непонятном в жизни взрослых, чему неизбежно становишься свидетелем в детстве. Припомнилось, что сразу после войны было много случаев самоубийств женщин. Одна женщина в нашем доме выпила каустик, другая повесилась и на двери оставила записку «Не бойтесь! Я здесь вишу». За четыре года войны душевные силы иссякли, не осталось никакого запаса, и любая беда валила наповал... А Юра, наверно, вспоминал и Евдокию Викторовну Гуськову, и вот в главе романа «Время и место», который он писал тогда, в главе под названием «Конец зимы на Трубной» появилась Екатерина Гурьевна «...женщина лет пятидесяти, настрадавшаяся в жизни, потерявшая мужа, сына и квартиру в Москве, скитавшаяся по домам, живя где чужой добротой, где своим трудом, ибо была портниха. Эта Екатерина Гурьевна Антипову нравилась: замечательно умела рассказывать о своих скитаниях, и как-то странно, без горечи, без нытья, даже весело, то вспоминала шутки, то хороших людей, а люди ей попадались непременно хорошие, редко про кого скажет кратко, с неудовольствием: «Это был тип». Или: «Это была плохая женщина». И не хочет о таких распространяться. Человек она была полезный: то шила, латала, перелицовывала что-нибудь, а то и в магазин сходит, и суп сварит... Жизнь у Екатерины Гурьевны получалась несладкая: прописки московской нет, чуть что – собирай манатки и сматывайся от одних добрых людей к другим. Разговоры с участковым – приятного мало».

В 1972 году Ю. В. в мае закончил роман «Нетерпение».

Вот что написал об этом романе Сергей Павлович Залыгин. «...Его роман «Нетерпение» – поистине поразительная и колоссальная работа. Едва ли не каждая строка этого высокохудожественного произведения излагает в то же время факт подлинный, имевший место в действительности такого-то числа, такого-то года. И не только сам факт, но и сопутствующие ему мельчайшие обстоятельства – все выявлено Трифоновым в подробностях, как бы даже и невероятных. И все это сделано спокойно, как нечто само собой разумеющееся и совершенно необходимое, а в то же время эти подробности непрерывно работают на общую концепцию романа, на его главную мысль, на его глубоко правдивую идею».

Есть в этом романе одна загадочная, как бы выпадающая из текста, фраза. Она значит для меня немыслимо много... «...август, троллейбус в сторону Лужников...»[197] На набережной, напротив Нескучного сада стоит высокий дом сталинской эпохи. В нем, наверное, и сейчас есть, если не перепланировали «новые русские», «улучшая свои жилищные условия», двухкомнатная квартира. В нее Юра приходил из Архива.

Моя подруга на два года уехала тренировать сборную по теннису одной из соцстран. Ключи оставила мне. Сколько же всего происходло в этом убогом, почти без мебели, приюте. Слезы, расставанья, снова встречи и снова расставанья надолго – казалось, навсегда. «Затянулся наш роман, он затянулся в узелок, горит он – не сгорает...» – Юра любил эту песню Окуджавы. А еще – «Как прекрасен этот мир» и еще одну. Я как-то напевала ее: «Мы выбираем, нас выбирают, как это часто не совпадает... мы привыкаем к несовпаденью...» – «Повтори», – попросил он. Совпадали ли мы? Сначала – нет. Почти все время натыкались на углы. Поэтому мне трудно цитировать его дневник того времени. И все же...

В этой же квартире он писал свой замечательный ответ немецкому писателю Мартину Вальзеру, отвечая на его вопрос: «Как Вам живется, Юрий Трифонов?» В этой квартире рассказывал мне замысел «Дома на набережной». Рассказывал неинтересно – все какие-то подробности про преподавательницу немецкого языка Юлию Михайловну, и я... уснула. Он не рассердился, не обиделся. В этой квартире мы принимали лукавого японского бизнесмена. Он издал книгу Брежнева в количестве пятидесяти или ста экземпляров, но тираж указал астрономический и за это получил от ВААПа[198] права на Трифонова и (по совету Ю. В.) на Абрамова, а также почему-то право вывозить какие-то отходы деревообрабатывающей промышленности из Находки. Очень умелый человек. Забавный. Очень ценил Ю. В. и его творчество, особенно «Дом на набережной». На вопрос: почему именно «Дом на набережной»? – ответил честно: «Потому что я – Глебов!»

Прочитав «Нетерпение», я была потрясена. Я понимала, как, из чего выросли «Обмен», «Предварительные итоги», «Долгое прощание», но вот как написана такая глыба – «Нетерпение», не понимаю и до сих пор.

Ну, положим, узнаю какие-то черты В. Новохатко[199] в образе А. Желябова, характер и внешность С. – в Гольденберге, такую-то – в Анне Макаревич. Вот и все. А – остальное как?!

Была у Юры одна знакомая дама; умеренно диссидентствующая, умница, как говорится «рафинэ». Она и сейчас «впереди прогресса». Так вот эта дама написала Ю. В., что «Нетерпение» – очень рациональный роман. Глупость несусветная: роман дышал и дышит живой жизнью, почти злобой дня. Я уже упоминала, что выписки и конспекты периода подготовки к роману занимают двадцать толстых тетрадей, использовано более трехсот источников. Многое, оставшись как бы невостребованным, на самом деле держит «на плаву» эту сложнейшую конструкцию, подпирая ее пластом знаний, размышлений, фактов, деталей... Но главное вот что: поскольку роман исторический, здесь уместны слова из «Нобелевской речи» Камю.

«Писатель, по определению, не может быть слугою тех, кто делает историю – напротив, он на службе у тех, кто ее претерпевает».

Как писатель исторический Ю. В. отдал дань тем, кто делал историю, и написал «Отблеск костра», но в «Нетерпении» и во всем, что писал он далее, служил тем, кто претерпевал историю. Поэтому совершенно невозможно представить его на Васильевском спуске или, скажем, в президиуме съезда.

Казалось бы, после такого огромного труда, как «Нетерпение», можно и расслабиться. Но Ю. В. чувствовал себя на перепутье. В «Политиздате» ждали романа о Германе Лопатине,[200] в столе лежала рукопись «Исчезновения», в рабочих тетрадях скопились все необходимые материалы для романа об Азефе. И еще томила, как он любил говорить, «одна идейка». Написать о человеке, вытесненном из жизни, о своем любимом – «лишнем» человеке.

Вот некоторые записи из дневника того времени.

Для будущей повести «Другая жизнь» Ю. В. стал потихоньку собирать нужные книги и журналы. На столе появились экземпляры журнала «Спиритуалист», книга Ури Геллера о парапсихологии, труды известного антрополога и парапсихолога Маргарет Мид, вырезки из «Недели» со статьями о «странном мире», статья Майн Пайнс из «Нью-Йорк мэгэзин» «Тайны мозга», воспоминания Вольфа Мессинга и множество статей самых разных авторов (А. Китайгородский, Л. Сухаревский, Милбурн Кристофер). А поверх всего – потрепанные брошюры Блаватской и некоей Капканщиковой.