За номером «Дружбы народов» с «Домом на набережной» охотились, номер отдавали в переплет, в редакцию и к автору приходили иностранные корреспонденты, звонили издатели со всего мира.
А настроение у Ю. В. было далеко не радужным. Огромный успех совпал с мучительным душевным кризисом.
Февраль. 1976 г
Фиеста – губительна для писателя. Мысль не моя, а всем известного автора. Да еще привезу с собой список подарков на 30 пунктов. К счастью, переводчица взяла на себя отоваривание. Интересна Эллен фон Сахно,[229] да, пожалуй, почти все критики Германии глубже и тоньше разглядели эту вещь. Сказывается общий «культурный уровень».
Март
Не нужны сценарии ни для Одессы, ни для Ашхабада. Отработанный пар. Нужно приниматься за новое. За что?
Июль
И. С. видела ее в Дубултах. «Как всегда, каждое появление – премьера». Значит, умеет... Я устал от женщин. От их претензий, от их слепоты, от их беспощадности друг к другу...
Приходил В., принес рассказ и хорошую фразу: «Начинающих писателей не бывает» и по-волчьи осклабился.
Норман Шнейдман.[230] Бывший боксер. Умница. Говорили о «Доме» и о Шоцикасе.[231]
У Юры была одна ставящая меня в тупик черта: он почти терял интерес к своим уже опубликованным книгам. Осенью семьдесят шестого он примеривается к тому, что потом стало «Временем и местом».
Появился персонаж – писатель по фамилии Вонифатьев, он жил один в маленькой квартирке на Бульварном кольце.
Сейчас я понимаю, что прообраз Антипова сильно походил характером, жизнью и судьбой на Александра Гладкова. Юра часто вспоминал студенческие годы, свою поездку на Кубань, листал старые записные книжки.
В театре на Таганке репетировали «Обмен», Юру это занимало. В сентябре мы уговорились встретиться в Берлине: в определенный день и час. Я ждала его в какой-то захудалой гостинице, он должен был приехать из Франкфурта. Пришел урочный час, прошел еще один и еще... Я поняла, что он не приедет. От ужаса и отчаяния я поплакала и... заснула. Он опоздал всего на пятнадцать минут: дело было в том, что я не переставила часы на берлинское время, и это были как раз те два, почти роковые, часа. В тот день он сказал: «Пока жив один из нас – жив и другой». Странно – оказалось правдой.
27 февраля 76 года
Дорогой Юрий Валентинович,
мы оба только что прочитали «Дом на набережной» и хотим сразу же горячо Вас поздравить.
Первая «рецензия»: не могли оторваться, пока не кончили.
У меня было ощущение поднятых на поверхность Атлантид собственного детства и юности. Это было несколькими годами раньше, и меня не покидало счастье узнавания. Абсолютная точность деталей. Мой Дерюгинский назывался Бахрушинка – между Петровкой и Большой Дмитровкой, и там ходили парни с финками, и все мы испытывали волю точно такими же способами, как и Ваши герои. Бывала я и в доме на набережной и тоже поражалась величине коридоров, и мы тоже катались по этим блестящим поверхностям. И хоккей «Канада», и высокие табуреты в коктейль-холле (я родилась и прожила большую часть жизни в передвинутом доме, во дворе коктейль-холла), – все это верно. Узнавала я и гораздо более важное – атмосферу времени, его гул. Ни единого раза мне не хотелось сказать: «не верю». Как раз наоборот: верю, верю каждому слову, каждому повороту сюжета. Но гораздо большему я удивлялась. Вы заставили меня увидеть в знакомых реалиях неведомое. И новые характеры, и новые психологические ситуации. Я и раньше ценила Ваши повести, – создавался, на наших глазах создается свой, особый мир, сотканный из реального, но отличный от него. Хотя в «Обмене», в «Предварительных итогах» и в «Доме на набережной» – разные герои, разные имена. Вы не упростили себе задачи, рассказывая об одних и тех же, – в сущности у меня ощущение некой закругленности, кроны сошлись, это все тот же мир, хотя каждый раз в новом ракурсе, наш и трифоновский.
Новая повесть нравится больше предшествующей. В частности – совершенно особой емкостью. В этой связи у меня, где-то на донышке души есть одно сомнение: а доходят ли все части айсберга, созданного в повести, до читателей других поколений? Не знаю.
Была бы счастлива узнать, что доходит, хотя и не все.
Мы желаем Вам много сил, здоровья, возможности написать и напечатать как можно больше. Мы рады за Вас и за себя, – за многочисленных Ваших читателей и почитателей.
Сердечно Р. Орлова[232]
А полтора месяца спустя, 19 апреля, в рабочем клубе в Текстильщиках мы услышали песню Булата, Вам посвященную, – он выразил точно то, что у меня вполне косноязычно. И вся переполненная этой песней, я только и повторяю:
Очень жаль, что наши слова не дошли тогда, когда они были написаны, и, быть может, были более нужны, чем сейчас.
А, впрочем, по-моему, – нужны всегда.
Очень нежно, с надеждой Рая
Приписано чернилами:
Дорогой Юрий Валентинович!
Рая, как всегда, умнее и предусмотрительней меня – у нее осталась копия. А я и тогда писал от руки. И сейчас уже могу повторить только, что во всем согласен с ней. Очень-очень был обрадован, читал без отрыва, не заснул, пока не прочел – до рассвета. Радость была и грустно. Была добрая «светлая печаль» воспоминаний и узнаваний.
Низкий поклон Вам и самая горячая благодарность за эту повесть.
Сердечно Ваш Лев Копелев[233]
Прага 30.9.1976
Дорогой Юрий,
Спасибо за письмо и привет из Франкфурта. В августовском номере Берзенблатт фюр ден Дойчен Буххандлунг писалось о твоих двух последних повестях и только положительно («Другая жизнь» там выходит). В одном из последних номеров югославских «Книжевных новин» пишется о «Доме на набережной» как о шедевре современной психологической прозы, так что все двери тебе открыты, только в «Советской литературе» их захлопнули...
Твой Ярослав Шанда.
Ярослав Шанда – друг и переводчик книг Ю. В. на чешский. Как следует из письма, чешский журнал «Советская литература» отказался печатать «Дом на набережной». Но повесть эта переведена практически во всем мире, включая такие далекие страны, как Япония и Китай. Я уже писала, кажется, о том, что японский издатель для того, чтобы получить права на «Дом на набережной», согласился издать «Возрождение» Л. Брежнева. И издал... в количестве то ли десяти, то ли двадцати экземпляров.