Кажется, зимой началась работа над спектаклем «Дом на набережной». Дело шло очень туго, до той поры, пока Д. Боровский[254] не придумал декорацию. Она все и решила. Это разделение сцены на мир реальный и мир потусторонний выстроило и драматургию, и стилистику.

Ю. В. был влюблен и в Ю. Любимова, и в Д. Боровского.

Однажды мы сидели в кабинете Любимова. Решался вопрос заграничных гастролей, ждали решающего телефонного звонка. В кабинете присутствовали и иностранные корреспонденты, и даже, кажется, дипломаты. Ожидание тоже было поставлено гениально. Вот раздался звонок, а может, появился вестник, не помню, и стало ясно, что гастролей не будет. Решение властей было отвратительно несправедливым, и реакция на него была адекватной: возгласы негодования, шум, но все это перекрывал «негодованьем раскаленный слог» режиссера.

Когда мы вышли из театра на улицу, Ю. В. спросил меня: «Ты слышала, что сказал Боровский?» – «Нет. Было слишком шумно». – «А жаль, ведь он сказал замечательную фразу. Он сказал: «Ну ладно, я пошел работать».

«Старик» был опубликован в третьем номере журнала «Дружба народов». Мартовском номере семьдесят восьмого года. Публикации предшествовал длинный «роман» с цензурой. Если «Дом на набережной» прошел на волне испуга и конъюнктуры, то по «Старику» замечаний было много.

Как вспоминают в редакции, главная претензия состояла в «соблюдении исторической достоверности». То есть все факты должны были быть подтверждены документами. В особенности там, где речь идет о Ф. К. Миронове – одном из прототипов образа Сергея Мигулина.

Миронов к тому времени был уже реабилитирован, но как-то глухо, невнятно. Его убийство во дворе Бутырской тюрьмы не оговаривалось вообще, и цензура считала, что он реабилитирован не до конца.

Редакции пришлось выкручиваться, доставать в архивах справки.

Но за всей этой тягомотиной стояла проблема потяжелее. А именно – трактовка автором кровавых событий расказачивания. Поскольку власть за шестьдесят лет подзабыла драматизм давних событий, то эпопея с расказачиванием показалась слишком резкой и как бы рассекречивалась. Правда, события того времени были правдиво отражены Шолоховым в романе «Тихий Дон». Но Трифонов сделал расказачивание главной темой своего романа. Это вызывало раздражение. Как всегда, требовали усиления роли партии, и Ю. В., как всегда, слукавил: «...И кто знает, не было ли вызвано этим криком известное обращение центра к казакам. Мы знаем, что... за последнее время политика Советской власти изменилась по отношению к казачеству. В газете «Красный пахарь» (!) от 11 сентября сказано, что политика по отношению к казачеству будет изменена, будут считаться с бытовыми условиями Дона...» (Роман «Старик»). Это из речи защитника на процессе Мигулина.

Итак, несколько месяцев между журналом и цензурой длилась позиционная война. На какие-то мелкие поправки Ю. В. шел и одновременно уточнял, оттачивал текст, делал более лаконичным.

Оттого, возможно, «Старик» представляется мне чем-то похожим на китайскую непостижимую конструкцию, когда шар внутри другого шара, а внутри него тоже шар, и самый последний почти неразличим. Я перечитываю «Старика» снова и снова – и снова нахожу пронзительные открытия в человеческой психологии и тончайшие нюансы в историческом фоне.

А тогда редакция вела изнурительную борьбу за роман.

Ю. В. казался спокойным, сосредоточенно изучал какие-то ветхие бумаги, рылся в папках архива. Часто сиживал на кухне и, дробно постукивая ногой о пол, смотрел в окно.

И еще я помню вот что. Юру почему-то заколодило на Буденном: цензор попросил убрать портретные и биографические детали, прямо указывающие на прототип Маслюка – Буденного. Еще он потребовал убрать слова, которые сказал в романе Мигулин при аресте: «Ты, Сенька, не п...ди, а играй барыню». На самом деле эти слова сказал Буденному один красноармеец, когда после ареста Думенко Буденный объезжал строй.

Я помню, как мы ждали ответ из цензуры. Мы жили еще врозь, и вечером, как обычно, я засобиралась на Аэропортовскую улицу. Юра нарочито невозмутимо пил чай, тянул время. Я уже была в пальто, когда он вышел в коридор. Открыл дверь: «Ну – пока». На пустынной, с подтаявшими сугробами ледяной улице имени Георгиу-Дежа я опомнилась, поняла, что оставила его одного ждать решения судьбы. Не только романа – его судьбы тоже. Я вернулась от остановки троллейбуса. Он открыл дверь и сказал: «Если бы не вернулась, все было бы кончено. Сегодня ты не должна была уходить».

Не спали всю ночь, утром из редакции позвонил Леонид Арамович Теракопян и сказал, что роман разрешен к печати... с маленькими поправками.

Обсудили поправки и пришли к выводу, что и «Сенькой», и прямыми отсылками к Буденному можно пожертвовать. А что еще оставалось? Я поддакивала. Радости почему-то не было, то ли от бессонной ночи с разговорами, то ли от непонимания того, какое произошло чудо. Роман о трагедии целого народа, кровавой трагедии Гражданской войны будет напечатан!

Может, в этот день в его дневнике появилась запись:

Роман «Старик» вызвал такой же резонанс, как и «Дом на набережной». Снова зачастили корреспонденты, без конца звонил телефон. В ту зиму Ю. В. часто встречался с итальянским корреспондентом Адриано Альдоморески. Красавец, умница, широко образованный интеллектуал Адриано был замечательным собеседником. Юру познакомила с Адриано Цецилия Исааковна Кин, подруга матери и почти родственница. Ее муж, писатель Виктор Кин, был арестован и погиб, Цецилия Исааковна много лет провела в лагерях. В рассказе «Голубиная гибель» человек, которого пришли арестовывать, говорит: «Разве вы не знаете, что я вчера убил человека?» Именно так при аресте ответил на причитания старой няньки «За что же вас!» Виктор Кин.

Цецилия Исааковна великолепно знала итальянский язык, историю и культуру Италии, писала интересные исследования. Хрупкая, изящная, властная, умная, она обладала массой достоинств и всего лишь двумя маленькими слабостями: недолюбливала жен друзей (помните Гертруду Стайн в «Празднике, который всегда с тобой» Хемингуэя?) и «очень ловко исключала дам из общей беседы». И вторая слабость – «Ц. И. не терпела, когда начинали «дружить помимо нее»«. То, что взято в кавычки, – из дневника Ю. В.

Адриано и Ю. В. как раз начали дружить «помимо». Ю. В. очень интересовал терроризм, и Адриано приносил ему вырезки из газет и всякие другие материалы по этой теме. Снова Ю. В. взялся за роман об Азефе.

Но в мае в дневнике появилась такая запись:

Старая любовь не отпускала, потому что была несчастливой, и еще потому, что та девушка, которую он во «Времени и месте», в своем будущем романе, назовет Наташей, не могла жить после смерти любимого, превратилась в другого человека. Нет, не так: не смогла превратиться в другого человека.

Он прожил жизнь без нее для того, чтобы она осталась самым щемящим, самым непостижимым женским образом в его книгах. Может быть, Музой?