Мы встречались еще несколько раз — в комнате Брюса; на даче; в Серебряном Бору, где купались и загорали на «диком» пляже; и не было случая, когда могли бы устоять друг перед другом. Меня постоянно тянуло к ней, она же, как я понял, боялась привыкнуть ко мне, или еще что–то удерживало ее от более частых встреч, от согласия пожить вместе хотя бы неделю. Я не находил никаких причин ее отказам, тем более, что по самим глазам ее видел, что нравлюсь ей и что ей тоже дороги и приятны проведенные вместе часы.

Одновременно все больше и больше приходилось мне верить в то, что прорицательство и многое другое, что Борис когда–то мягко назвал «нетрадиционными способами», занимает в жизни Ники важное место. Безусловно, мне было известно лишь о малой части того, чем она занимается, но и это поражало и, если бы я не был влюблен в Нику, непременно испугало бы меня.

Она знала десятки заговоров: от тоски, на укрощение злобных сердец, на утихание крови и от зубной боли, от запоя и от укуса змеи, заговаривала от воды и от лихого человека, от родимца и от бешеной собаки.

Глядя на любое растение, она, как заправская чародейка, могла сказать, когда траву эту собирать, и как хранить, и против чего употреблять: то ли под подушку класть, как сон–траву, то ли ртом ловить, как траву нечуй–ветер.

И заклинательная песнь над духами была ведома ей, и чародейская песня солнцевых дев, и отгад всякого испуга.

Но отдельной ее гордостью и особой радостью было, конечно, гадание. Мне не доводилось видеть, как она это делает, да и рассказывала Ника не слишком много, но стоило ей лишь вспомнить о гадании на картах или на воске, на воде или на иглах, не говоря уж о гадании в зеркале, как даже голос ее преображался, становясь таинственным.

Порою меня просто подмывало спросить, неужели она действительно, на полном серьезе верит во все это. Но я сдерживал себя, не желая омрачать отношения, мне вовсе не хотелось огорчать или, тем более, обижать ее праздным любопытством.

Как ученый, я знал, что одного лишь отрицания, неприятия мало — необходимы факты, знания, доказательства. Она вовсе не обязана была доказывать мне, что чародеи существуют, но если я не верю в это, то, значит, я и должен во всеоружии опровергнуть ее уверенность.

А как осмелиться опровергнуть, если именно от нее, от Ники, впервые услышал о птицеволшебствующих аваурах, о мистагогах, общающихся с призраками, о греческих пифониссах, оживляющих умерших, о двенадцати сивиллах, имевших дар прорицать. Именно она, Ника, рассказала мне и о двенадцати таинствах; некоторые из них были известны из исторических трудов, но я никогда не думал, что все они составляют довольно стройную систему и имеют столь красивые научные определения: аеромантия, гонтия, леканомантия, тератоскопия…

Казалось, нет в окружающем мире ничего, по чему нельзя было бы предсказывать и гадать: в ход шли падающие звезды и цвет воды, вызывание теней умерших и обычный дым, зеркала и воск, кости и куриные яйца, и зола из семи печей.

Честно признаться, для историка я непростительно плохо разбирался в этом чернокнижии — в кудесничестве, знахарстве, ворожбе. Хотя, конечно, никто мне, занимающемуся периодом смуты в Московском государстве, и не собирался ставить это в упрек. Но, в конце концов, магия — это ее увлечение, как история — мое, а вот наши отношения — это уже проблема общая. Слава Богу, мне тридцать лет, и, коль уж так повезло, что влюбился, хочется счастья полного, а не урывками. И во время очередной поездки в Серебряный Бор, на берег укромного залива, окруженного пышным кустарником, я решился откровенно поговорить с Никой о наших чувствах.

Она слушала меня, обняв руками свои восхитительные изящные колени и рассеянно глядя на ровную, как стекло, воду. Дождавшись, пока я выговорюсь, она, не меняя позы, вдруг сказала:

— Видишь, Глеб, справа от нас муравейник?

Я машинально повернул голову, отыскивая взглядом в траве небольшой серый холмик, вокруг которого суетились черные насекомые.

— При чем здесь муравейник, Ника?! — с отчаянием запоздало отреагировал я. — Речь ведь о нас…

— Смотри внимательно, — словно я ничего и не говорил, произнесла она, откидывая волосы на плечи и становясь на колени лицом к муравейнику.

Я смотрел на нее, не понимая, как расценивать столь странное поведение. Что это — шутка, издевательство? Ссориться не хотелось, но и мириться с явным игнорированием тоже не было никакого желания. Тем временем она протянула вперед руки, ладонями книзу — с таким напряжением, что пальцы мелко подрагивали, чуть наклонила голову.

— Смотри на муравейник! — настойчиво повторила она и беззвучно зашевелила губами.

Я послушно повернул голову. Насекомые продолжали проворно бегать. Со стороны их суета могла показаться хаотичной, но, присмотревшись, можно было увидеть свой смысл едва ли не в каждом движении. Вот один из обитателей выбежал из–за листа, у начала земляного вала встретился с собратом; они постояли, постукивая друг друга усиками, словно обнюхивая, и… каждый побежал назад; зачем надо было добираться до дома, чтобы снова, даже не зайдя, куда–то мчаться? Или в этом кратком «разговоре» и был смысл встречи: один, разведчик, передал информацию, другой принял ее и пошел передавать дальше, по цепочке… И так — во всем: каждый занят своим делом — разведчики, добытчики, охранники, няньки, кормилицы…

Но что это? Почему так заволновалось, закружилось, нарушая ритм, чернотелое семейство? То резво перемещаясь, то вдруг резко, как перед стеклянной преградой, останавливаясь и тревожно ощупывая воздух усиками–антеннами, муравьи напоминали ослепших или потерявших ориентацию существ. Наконец один из них, словно вырвавшись из замкнутого круга, бросился по направлению к ближней березе; за ним — второй, третий; и вот уже целая колонна, целая живая, блестящая на солнце лента, шевелящийся черный ручеек побежал к дереву, словно ища защиты в его тени…

— Видишь, они ушли, — спокойно сказала Ника, опуская руки на колени и пристально глядя на меня, словно это я сомневался в том, что муравьи убегут, а она доказала мне. Уголки ее губ заметно дергались.

— Почему? — спросил я потрясенно, не понимая, что произошло. — Это сделала ты?

— Нет, это сделал тот, кто дал мне способность чувствовать его волю.

— Но зачем ты это сделала? Что ты хотела доказать? И как это у тебя получается? — Я, подражая, протянул перед собою руки.

— Как — это не важно. А вот зачем… Коль уж ты требуешь серьезного разговора, я хочу, чтобы ты поверил. Впрочем, во что, я и сама не разобралась. Тогда, в «Карфагене», мне было весело. Я ведь не слепая, и видела, как на меня обращают внимание, видела, что нравлюсь тебе. Ну и шло бы все своим чередом, нет же, решила поторопить события, пошутить.

— Пошутить? — изумился я, подумав, что под шуткой она разумеет тот дивный день, при одном воспоминании о котором все мое тело до сих пор заливает томной волной.

— А может, и не пошутить. — Она обняла колени руками и уставилась на воду. Потом, словно на что–то решившись, твердо произнесла:

— Слушай.

Исполнена есть земля дивности. Как на море на Окияне, на острове Буяне, есть бел–горюч камень Алатырь, на том камне устроена огнепалимая баня, в той бане лежит разжигаемая доска, на той доске тридцать три доски. Мечутся тоски, кидаются тоски, и бросаются тоски из стены в стену, из угла в угол, от пола до потолка, оттуда чрез все пути и дороги, и перепутья, и воздухом и аером. Мчитесь, тоски, киньтесь, тоски, и бросьтесь, тоски, в буйную его голову, в тыл, в лик, в ясные очи, в сахарные уста, в ретивое сердце, в его ум и разум, в волю и хотение, во все его тело белое и во всю кровь горячую, и во все его кости, и во все составы: в семьдесят составов, полусоставов и подсоставов. И во все его жилы: в семьдесят жил, полужил и поджилков, чтобы он тосковал, горевал, плакал бы и рыдал по всяк день, по всяк час, по всякое время, нигде б пробыть не мог, как рыба без воды. Кидался бы, бросался бы из окошка в окошко, из дверей в двери, из ворот в ворота, на все пути и дороги, и перепутья с трепетом, тужением, с плачем и рыданием, зело спешно шел бы и бежал, и пробыть без меня ни единыя минуты не мог. Думал бы обо мне не задумал, спал бы не заспал, ел бы не заел, пил бы не запил, и не боялся бы ничего; чтоб я ему казалась милее свету белого, милее солнца пресветлого, милее луны прекрасныя, милее всех и даже милее сну своего, во всякое время: на молоду, под полн, на перекрое и на исходе месяца. Словом сим утверждается и укрепляется, и замыкается.