Меня вывели из помещения и с «наилучшими» пожеланиями посадили в камеру при здании суда, перед этим огрев пару раз дубинкой по спине и ногам. Заседание продолжилось без моего участия, меня же упаковали в тесную камеру на справедливый суд самому себе, своим мыслям, совести, но внутри меня казалось гораздо тесней.

  Теперь я не мог разобраться в своих чувствах: стало ли мне легче или наоборот, состояние лишь усугубилось. Я пытался убедить себя, что поступил правильно, но внутри что-то очень сильное, выдавливающее мою грудную клетку, будто кто-то пытался выбраться наружу, говорило об обратном, и мои доводы становились ничтожными. Последние силы покинули меня, и слёзы в очередной раз потекли, как из открытого крана, я не мог больше сопротивляться, терпеть, я слишком ослаб за все это время и за данные события.

  Через несколько часов я услышал скрежет замков, охранник отворил дверь и в проходе появился мой адвокат. Он вошёл в камеру не с очень-то многообещающим выражением лица.

  С таинственным видом сделал он два шага на встречу к моей персоной и охранник закрыл дверь за этим пухлым, лысым мужчиной лет пятидесяти, ухоженной наружности, с грамотно подстриженной бородкой, тонкими губами. Между его маленькими серыми глазами выпирал большой нос картошкой, который появился в камере на пару секунд раньше хозяина.

  – «Отрастил на свою голову». – промелькнуло у меня в голове совершенно не к месту.

  Хотя наверняка приличный мужик и одевается солидно, как и подобает его профессии и возрасту. Поверх белой рубахи красовался серый костюм, как я заметил, на пару размеров больше, чем нужно, чёрные туфли на ногах и аналогичного цвета галстук. В руках он держал старый, коричневый кейс, повидавший в своей жизни сотни дел. И меня преследовало такое ощущение, что он не расставался с Грызловым Евгением Борисовичем, так звали адвоката, с университета.

  – У меня есть две новости, – неспешно произнёс он и присел на металлическую скамейку, прикрученную к полу. – Во-первых, заседание окончилось. Подсудимого признали полностью виновным и дали почти максимальное по нашему законодательству наказание, так что теперь он будет отбывать срок в колонии общего режима на протяжении шести лет.

  – Так мало?! – возмущённо воскликнул я и добавил несколько непечатных слов.

  – Да, к сожалению, максимум за такого рода преступления дают девять лет, но у него было много положительных черт, на которые суд не мог не обратить внимание. Это то, что он согласился продолжать делопроизводство в таком «подкорректированном» Вами виде, не имел ранее приводов и судимостей, а также чистосердечно признался и искренние раскаялся. В связи с этим приговор был смягчён, – закончил Грызлов. – Теперь второе. Извините, Игорь, но Вам придётся задержаться здесь. А в дальнейшем Вы обязаны предстать перед судом, теперь уже в качестве подсудимого. Разумеется, все понимают Ваше состояние, не дай Бог, конечно же, кому-нибудь прочувствовать, пережить такое. Это будет учтено при вынесении вердикта, но закон – есть закон, так что отвечать всё же нужно. Я буду с Вами рядом.

  – Понимаю… Спасибо… – ответил я, но внутри меня бушевали пустота, одиночество и боль, ведь я и так уже давно сидел в заточение сложившийся ситуации, медленно и мучительно убивающей меня каждую минуту.

  16. Этап

  – «Закон есть закон!» – звучали у меня в голове слова Грызлова, пока я ехал в автобусе с решётками на окнах, с уголовниками и охраной. Да, меня осудили на целый год реального срока и на денежный штраф. Эти двенадцать месяцев я должен был провести в колонии-поселении.

  По большому счёту мне ещё крупно повезло: за такого рода преступление могли дать гораздо больший срок, но мой защитник организовал для меня очень хорошую характеристику с работы, состояние аффекта также сыграло роль в мою пользу. Но моё отношение даже к этому решению оставалось наплевательским. Я целиком и полностью в своих мыслях находился со своей семьёй. Будто моё астральное тело покинуло физическое, и я находился рядом с ними. Только одно обстоятельство возвращало меня на землю – бабушка – моя последняя родственница.

  После всего случившегося состояние её сильно ухудшилось, требовались дорогие лекарства и услуги высококвалифицированных специалистов. Все мои деньги, а также большая часть её и моих сбережений ушли на похороны и на услуги адвоката, поэтому я не мог ничем ей помочь.

  Это дико пугало меня, и я ещё сильней начинал расстраиваться, так как в дополнение ко всему за своё поведение в суде стал чувствовать себя ещё и эгоистом, ведь тогда я совершенно не думал о последствиях. Отчаяние охватило мой разум, я пытался найти виноватых: проклинал себя, убийцу моих девочек, обвинял Господа Бога нашего за то, что он забрал моих любимых людей, за наступившие тяжёлые времена, за несправедливость в суде, за то, что он отобрал у пожилого человека единственного родственника, который реально смог бы помочь.

  Но как бы сильно я не ругался, это никоим образом не помогало, ничто не могло повернуть время вспять, возвратить людей. Я не мог подчинить себе суровую действительность, она руководила здесь парадом, и меня ожидали новые испытания.

  Администрация и охрана встречали нас с распростёртыми объятиями у ворот своего роскошного «санатория». У меня сразу же промелькнула мысль, что в таком месте вряд ли люди становятся лучше. Сначала нас обыскали поверхностно, ощупали по одежде, затем любезно предложили раздеться догола и поприседать, чтобы можно было убедиться наверняка в том, что мы на себе или в себе не пронесли каких-либо запрещённых предметов. Потом нам выдали по робе, матрацы, одеяла, простыни, свёрнутые в рулет.

  «Апартаменты», в которые нас завели, сразу напомнили мне детство, те же самые античеловеческие условия для проживания: коричневые шероховатые стены, зарешеченные окна на уровне потолка, через которые с трудом пробивался дневной свет, и из которых открывался вид на огромную серую стену. Справа от входа без ограждения, ширмы или занавески стоял унитаз цвета того, для чего он, собственно, был предназначен, возле каждой стены – по кровати, прикрученных к полу на века, а в центре – стол, окруженный по периметру также вмонтированными в пол скамейками. Освещали всю эту красоту два едва светящих жёлтых прожектора.

  Каждый день был как один – монотонный и вялотекущий. Тут находились люди точно не из высшего общества, выродков хватало как среди зеков, так и среди охранников, которые не оставляли никого в покое и регулярно заставляли работать либо в помещении – мыть полы, чистить горшки, заправлять шконки, либо на улице – мести двор, стричь газон и тому подобное. Тех, кто не подчинялся, отправляли на кичу, то есть в карцер. По четыре-пять раз в сутки устраивали шмон в камере, после чего приходилось заново убирать вещи по местам.

  Моя внутренняя злоба возрастала ежесекундно, каждый миг, проведённый здесь. Я окончательно утвердился в мысли, что попавшие сюда при таком обращении и в таких условиях лучше никогда, ни в коем случае не станут.

  Я ненавидел всё это: место, контингент, условия, режим, еду, но сторонился конфликтов и общения с кем-либо настолько, насколько это было возможно. Конечно, я работал и отвечал на вопросы, чтобы не привлекать к себе особого внимания, а всё свободное время проводил один в камере, лёжа на спальном месте. У меня при себе всегда была фотография жены и дочери, с которыми я при каждом удобном случае разговаривал, мысленно или с помощью писем. Письма я, конечно, никуда не отправлял, а лишь складывал в книжку между страницами. Таким образом я выговаривался, и на душе становилось чуточку легче.