Начинал и заканчивал все письма я всегда словами о любви и просьбой о прощении. Я рассказывал им, как мне не хватает родных, близких людей, друзей и в первую очередь, разумеется, их. Как мне бы хотелось проснуться однажды утром, и снова оказаться вместе. Как тяжело находиться одному здесь, хоть и среди людей, но всё равно с чувством одиночества. Как иногда тошнит от всех и раздражает каждая мелочь. Трудно уживаться с таким огромным количеством народа, у всех разные привычки, воспитание, культура, ценности. Вроде мы все – одно, но все настолько разные, что между нами – огромная пропасть в развитии.

  Также я писал, что был сильно огорчён, разгневан на Бога за то, что тот забрал всё у меня, даже усомнился в его существовании, ведь если бы Он был, то не допустил бы случиться такому с ни в чём не повинными людьми. Я не понимал, за что, для чего и почему всегда именно у меня происходят несчастья.

  Меня разрывало на части, когда я писал им, мне очень хотелось быть с ними, как все нормальные люди строить крепкую семью и человеческие взаимоотношения, любить их, никого не обижать, надоело жить в страхе от незнания, что будет дальше.

  Боже, вы не представляете, как я скучал, как сильно не хватало мне общения с моими ненаглядными, как я безумно желал видеть их, наслаждаться каждым проведённым вместе моментом, ведь они одни такие, самые лучшие для меня, самые важные люди на всем белом свете. Я готов был отправится к ним сам, раз на земле для нашего союза не хватило места, и только мысли о бабушке не давали мне совершить этот поступок, неопределенного свойства. К тому же в моей голове всё ещё мелькали мысли о мести, мне хотелось, чтобы всё было поровну, око за око, а тот приговор, что вынес убийце суд, я считал несправедливым, чересчур ничтожным и неприлично мизерным.

  17. Фотография

  Фотография всегда лежала у меня в кармане, либо в руке и уже стала частичкой меня. Единственным временем, когда мы с ней ненадолго расставались, несколько минут в день, проводя водные процедуры в бане или душе. Однажды, когда после очередного банного дня я вытерся, оделся, пришёл в камеру и, лёжа на нарах, засунул руку во внешний карман робы, то сильно удивился, даже испугался, так как обнаружил, что фотографии не оказалось на месте.

  Я вскочил на ноги и начал нервно обыскивать карманы. После того, как удостоверился, что все они точно проверены, я стал вспоминать прошедший день: где я обитал, находился, гулял и где мог нечаянно обронить фотокарточку. Из всех вариантов самым логичным и реальным местом, где она могла бы выпасть, казалась раздевалка душевой комнаты. Туда я и направился. Прибыв в пункт назначения, я осмотрел все доступные и даже недоступные места, куда она могла бы невероятным образом попасть, но мои поиски оказались напрасными. Охранники, дежурившие там, на мой вопрос тоже ответили отрицательно.

  В камере я снова обыскал всё, что только можно, но, к сожалению, тщетно. Это очень расстроило меня, ведь фотография была одна-единственная. Тогда мне на ум пришла мысль о том, что её просто-напросто «скрысил» кто-то из тех, кто присутствовал в раздевалке вместе со мной. По-иному она не могла испариться.

  Долго прокручивать в памяти и вспоминать, кто там находился, не пришлось. Всего было два человека. Один – мой сокамерник, достаточно пожилой и приличный и на вид, и по общению мужчина, поэтому с него подозрения сразу отпали, второй же – заключённый из соседней камеры. Он, напротив, являлся человеком, не располагающим к себе, очень неприятной наружности, худощавый, лысый, с редкими коричневыми зубами и телом, синим от наколок, точнее «портаков». Явный рецидивист, но и не серьёзный, не вор в законе, не блатной, а так, мелкая шушера, невоспитанный и наглый грубиян с кривым лицом и такой же жестикуляцией и телодвижениями.

  Подойдя к камере, в который помимо подозреваемого в крысятничестве обитали ещё три зека, я в первую очередь извинился за беспокойство и очень спокойно, никому не пытаясь нагрубить, задал вопрос относительно фотографии, которую, как я сообщил, обронил по неосторожности в банной комнате совсем недавно, сегодня днём.

  Я видел интересующего меня персонажа и думал, что, быть может, он сможет мне помочь. Но этот кривой сразу, с набега, в грубой форме заявил мне, что никто ничего не видел, и чтобы я проваливал из их «апартаментов», так как был тут незваным гостем.

  Я ещё раз попросил извинить меня и развернулся, чтобы удалиться. Но как только я отошёл буквально на метр от их камеры, то услышал, как этот урка пробубнил что-то типа: «Симпатичные, сегодня будет, чем заняться перед сном». Я тут же повернулся на сто восемьдесят градусов и увидел, что у стоящего ко мне спиной зека в руке была фотография, я моментально, без раздумий ринулся к нему и вырвал её, тот даже не успел опомниться.

  Поняв, что произошло, он набычился и накинулся на меня с кулаками. Я успел уклониться от серии его ударов и в это время спрятать карточку к себе в карман, а после этого нанёс комбинацию ударов прямо в его уродливую физиономию.

  Он начал падать. Не знаю, откуда во мне появилась такая агрессия, видимо, вся моя злоба, накопившаяся за счёт всех прошедших переживаний, вылезла из глубин моего подсознания. Я схватил его за голову и ударил ей об угол металлической скамьи раз, второй, а с третьим ударом почувствовал, что он обмяк, тело потеряло форму, и откуда-то хлынула кровь.

  Ко мне тут же подлетели его товарищи. Сначала я почувствовал удар по затылку и выронил из рук мятого зека. Предварительно пригнувшись и встав в стойку, прикрывая кулаками голову, я повернулся к тому, кто напал на меня со спины, и нанёс ему прямой удар ногой в область грудной клетки. Тот отлетел к стенке. После этого, я, к сожалению, мало чего помнил, так как получил тяжёлый удар по голове, и что-то тёплое потекло по ней. Это один из обитателей камеры ударил меня по голове самодельным кастетом. Потом они ещё секунд тридцать, до тех пор, пока в «хату» не забежали охранники, втроём издевались надо мной, добивая, пока я в бессознательном состоянии валялся на полу.

  18. Кича

  Очнулся я в карцере лишь через сутки. Мне ужасно надоело просыпаться, к тому же в этот раз сделалось гораздо больней, как душевно, так и физически. Я мечтал уже больше никогда не просыпаться.

  Голову мою перебинтовали санитары, всё тело украсилось награжденными гематомами, а ребра так сильно отбиты, что казалось, они сломаны и при каждом вдохе или неаккуратном телодвижении с силой впиваются в лёгкие. Полностью вдохнуть или выдохнуть не являлось возможным, а если я кашлял или чихал, то чувствовал по всему торсу такую боль, будто попал под пресс на автомобильной свалке, сдавливающий многотонные металлические машины.

  Кичу мне выделили одноместную и по сравнению с общей камерой в более плохом состоянии, а условия – менее комфортными. Зато стены кто-то из предшествующих обитателей за долго до моего прибытия красочно разрисовал мелками и карандашами: изображены голые женщины во весь рост, написаны всякие глупости в виде стихов. От безделья я часами рассматривал это «искусство».

  Нары прикреплялись на цепи к стене, в дневное время суток они убирались и закрывались охранниками на замок. Однако у меня в связи с моим состоянием имелась некая привилегия, нары не убиралась, я лежал на них круглые сутки на протяжении трёх недель, из которых семь дней я совсем не мог подняться.