Так проходил обед. И шутки, и дела, и смеху вдоволь. Адам подумал, что отец ничего не знает о сегодняшнем событии в школе, и хотел сам рассказать ему. А то будет досадно, если узнает от посторонних людей. Как вдруг отец, вставая из-за стола, спросил:

— Забыл у тебя из-за «Черевичек» спросить: что там у вас в школе приключилось? Говорят, что Нина Ивановна то ли одного тебя, то ли весь ваш класс вон выгнала? Недаром сегодня Марьяна все одну песню напевала:

— Таточка, это правда. Но тут произошло какое-то недоразумение.

И Адам рассказал отцу о происшествии, не утаив ничего.

— А почему ты так написал? Чего ты добиваешься?

— Тата! Я хотел высказать мысль, что капусту и огурцы, например, хорошо умеют сажать и выращивать без нас. А мы, поскольку мы школа, должны растить что-то новое, что может в дальнейшем оказаться лучшим… во всяком случае, не худшим, чем та же капуста. Вот, кстати, мама приготовила сегодня обед из молодого осота. Почему, например, не взять этот самый осот и не сделать его овощем? Изучали его? Применяли на практике? Мыши-полевки его корни натаскивают осенью в свои норки, делают запас на зиму, кормятся ими. Значит, в них есть все, что необходимо для живого существа, и витамины в том числе. Представь себе, что мы вырастили бы такой осот, такие сорта, корни которых весили бы по килограмму и больше… Он же может и зимовать в земле — не портится так, как картошка.

— У него, сынок, у этого осота, будь ему неладно, очень много семян. Если ему дать волю, так он лет через пять заполонит весь свет…

— Вывести такие сорта, чтоб и семена были, как у подсолнуха, скажем. Будут и корнеплоды, и растительное масло вдобавок.

— Я, сынок, как ты хорошо знаешь, человек малой науки. Но что мне в тебе нравится — какой-то твой широкий взгляд. На всё ты обращаешь внимание, до чего мне и не дойти… Одно только я знаю и понимаю хорошо: в каждой травке, в каждом растении есть что-то свое, непохожее на другие. Но одному тебе, хоть бы у тебя были две головы даже, этого не осилить.

— А на то коллективы у нас, на то мы коллективную жизнь строим! Мы в позапрошлом году еще привили для пробы грушу на разные деревья. На трех тополях прививки взялись хорошо и цветут-красуются в этом году. Разве это не интересно? Даже Иван Степанович удивился, похвалил нас…

— Это интересно. В воскресенье схожу погляжу… Дельная затея. Я тебе расскажу кое-что и из своей жизни. Вот, к примеру, такой случай. Был я, как тебе хорошо известно, у французских партизан, в маки. Пока по-ихнему ничего не понимал, так ничего и не знал. А когда научился кое-как разговаривать, а главное, понимать, так мне однажды старик француз рассказал такое, что просто диво. Говорят, что ровно пятьдесят лет тому назад (а разговор наш был в 1943 году) во Франции была неслыханная засуха — все поля, луга повыгорали. Скоту угрожала гибель. И что же ты думаешь? Выкарабкались! Спасла, говорил он, «русская трава» — сахалинская гречиха. Ее было у них посеяно много, и она, несмотря на засуху, выросла такая, что только в сказке можно найти другую, похожую на нее. Говорил, что косили ее три раза за лето. И кормов хватило на всю скотину… Газеты всего мира писали тогда про это чудо.

— А мы, тата, и не знаем про нее ничего.

— Нет, сынок, неправда. Оказывается, знаем. Я, вернувшись на родину, разговаривал с одним агрономом и сказал ему про ту траву. А он мне в ответ: «Хотя поздно, но узнали и мы. Перед самой войной она была на больших делянках посеяна и у нас в Белоруссии: в двух совхозах и трех колхозах. На Могилевщине, если не ошибаюсь».

— Ну и как?

— А так… Началась война, и никто не знает, что с ней стало и какая от нее польза… Начнут сеять снова, не думай. Одно тебе скажу только: учись, не ссорься с учителями, а когда сам выйдешь в люди — станешь или учителем, или агрономом, — тогда и будешь практиковать с разными растениями. А теперь пошли, сын, в кузницу.

— Твоя правда, тата. Но что я могу сделать, когда в голове роится много разных мыслей, хочется попробовать именно теперь, когда эти мысли зарождаются. Потом, может, будут совсем другие мысли… Если б я собакам хвосты закручивал или катки по улице катал, так это было бы стыдно, а если я прививку какую сделаю вместе с друзьями да поинтересуюсь, что из этого получится, стыда в этом не вижу…

— Дело твое. Ты уже почти взрослый человек. А это твое увлечение, как у Марьяны и Ганночки к песням… Пой, когда поется! Одно только скажу: если ты действительно чем-либо обидел Нину Ивановну, попроси прощения у нее при всех. Она у вас добрая и умная учительница, даром что молодая…

В кузнице отец и сын сразу принялись за дело. Размеренный ритм ударов, звон металла не позволяют особенно думать о чем-нибудь постороннем: зазеваешься — испортишь изделие. Не зря смеются над тем молодцом, который, постигая кузнечное ремесло, стал делать для своего отца топор, потом перешел на нож, затем на шило, а кончил тем, что получился «пшик», когда бросил последнюю окалину в воду. Этот рассказ известен всем, но не все его помнят…

Раскаленное железо в ловких, опытных руках Адамова отца обретало нужную форму, шипело в лохани с водой, куда он бросал его для закалки.

Все же невольно в Адамовой голове появились мысли о сегодняшнем происшествии, а красная полоса железа, пока она не обрела в отцовых руках нужной формы, напомнила ему красную единицу на белой бумаге… Вот почему, наверно, Адам так старательно и увлеченно бил по этой полосе, по этой «единице» своей кувалдой да еще приговаривал: «Тебе — раз, тебе — два», пока она не свертывалась под отцовским молотком в пятерки и даже в шестерки…

Вскоре, часа через два-три, подошли к последней детали. Адам немного устал. У него в глазах начали мелькать огненные точки, похожие на снопы искр от раскаленного железа. Он работал без передышки, накаливая в горне очередной кусок железа, пока отец в эту минуту отдыхал.

Вдруг дверь в кузницу открылась, и вошел Сымон Васильевич. Он приветливо махнул рукой, а потом подал знак продолжать работу, так как хорошо знал, что значит для кузнеца остановиться не вовремя. Бросив деталь в воду, отец Адама спросил у директора:

— У вас какой заказ — срочный или не очень?

— Заказ не такой уж срочный. Когда закончите работу, я расскажу о нем.

— Ладно, Адаме, заливай огонь. На сегодня хватит. Ты мне крепко помог. Молодчина!..

Оба, кузнец и директор, вышли во двор. Отец немного насторожился: не предлог ли это, чтоб пожаловаться на Адама? Но директор сказал совсем другое:

— Адам твой действительно молодчина. Добрый, приветливый, послушный и, что особенно приятно для нас, учителей, и для вас, родителей, способный к ученью.

Отцу было лестно слышать такие слова от Сымона Васильевича, так как знал, что он слов на ветер не бросает, зря ни хвалить, ни бранить не будет.

Но Антону стало немного неловко, смущало то, что Адам все же что-то натворил.

Не ожидая, пока директор начнет разговор, он первый сказал, усаживаясь на скамейке возле кузницы, и пригласил сесть директора:

— Так-то оно так. Я очень благодарен вам за добрые слова. Но что-то там он в школе набедокурил…

Сымон Васильевич понял, что кузнец не без основания начал разговор.

— Это, брат Антон, дело житейское. «В спорах рождается истина». Спор — это не ссора. А у нас ведь учеников много. Один — свое, другой — другое. Не удивительно, что иногда и недоразумение появится. Уладится все.