— А что за вещь?

— Та не знаю! Сама она железная, вроде скобы, а на деревянной ручке. Ручка очень красивая…

— Спасибо вам большое. Мы немного погодя заедем, посмотрим на вашу находку.

Леонидов с интересом спросил:

— Что за находка?

— А я откуда знаю? Я ведь ее, как и ты, не видел.

Я подвинул к себе протокол допроса Преображенского, еще раз прочитал его и, когда дошел до слов «…ложусь в постель», все понял.

— Слушай, Леонидов, а ведь ему не удалось нас обмануть, — сказал я и потер руками лицо, чтобы встряхнуться перед последним рывком.

— Как прикажешь понимать тебя? — спросил Леонидов, глядя на меня сквозь кольца канцелярских ножниц.

Я засмеялся:

— Не лорнируй меня, пижон. Я понял его комбинацию.

— Весь внимание. Слушаю гипотезу.

— Ты не заметил, где стоит у Преображенского телефон? В коридоре?

— В таких квартирах это называется прихожая. А что?

— Я думаю, что, когда он заказывал такси и называл адрес, вряд ли кто из хозяев прислушивался к его разговору. А уж когда позвонили из диспетчерской и сказали, что машина вышла, — это заметили все. Так он обеспечил себе эту часть алиби — прямо по нотам. Ведь в случае чего — даже таксист подтвердит, что доставил в «Европейскую» музыканта из Москвы, который безумно хотел спать.

— Допустим.

— Ему надо было гарантировать себе машину от гостиницы. Там центр, рядом полно театров и филармония, откуда в это время выходит масса людей, желающих ехать на такси, а у него время было рассчитано по минутам. Поэтому, как я понимаю, он еще раньше заказал себе такси около гостиницы. У него было времени в обрез — пятнадцать минут, пока придет машина, вызванная к Преображенскому, и минут пятнадцать, пока не начнет беспокоиться шофер такси около гостиницы. За это время он доехал до «Европейской», сказал Савушкину, что идет спать, а сам через ресторан вышел на улицу, сел в заказанное такси и помчался в аэропорт. Логично?

— Не совсем. Со звонком Преображенскому неувязочка.

— Увязочка, вполне увязочка. Билет на самолет у него был куплен заранее, поэтому перед самым вылетом он позвонил из автомата и отметился у Преображенского — ложусь в постель и буду слушать вашу музыку. А сам в самолет — и в Москву.

— Прекрасно. А из Москвы? Не забудь, что он вернулся до восьми часов!

— С этим тоже разберемся. Поехали сейчас, посмотрим находку. Мне кажется, я знаю, что это за штука…

Что может произойти за пятнадцать лет? Много? Мало? Паоло Страдивари стал богат необычайно и очень переживал, что неаполитанской короной ему было отказано в дворянском достоинстве из-за низких занятий его отца. Джузеппе Страдивари был пожалован в звание коадъютора святого Ордена Иисуса.

Франческо и Омобоно Страдивари по-прежнему готовили отдельные части к скрипкам своего отца и ремонтировали старые инструменты.

Антонио Страдивари строил новые скрипки.

Веселый француз Дювернуа — купец и посредник — умер от грудной жабы.

Отец Джузеппе Гварнери помогал сыну.

А Дель-Джезу получил свободу.

Пятнадцать лет строил он скрипки, искал новые конструкции и формы, менял разрезы дерева, его сушку и пропитку, бился с непослушными и непонятными лаками. Он уже испортил двадцать три инструмента, когда решил, что понял секрет красоты скрипок Страдивари. Дель-Джезу стал вываривать дерево в льняном масле, и красоты они были неслыханной, но звук вскоре потускнел и погас.

Выбирая конструкции, он начисто зачеркнул все, что сделал Амати, и сразу начал с того, чего достиг на склоне лет Страдивари: самая маленькая скрипка Дель-Джезу была больше, чем «Аллонж» Страдивари. Решительным надрезом он высекал на деках длинные острые готические эфы. Скрипки его были длинны, и покаты, и походили на океанские фрегаты.

Он не знал, что Страдивари полвека назад нашел для своего лака сок зуфорбия маршаллиана, и в долгих мучительных поисках пришел к новому решению: лучший консервант и отражатель звука — молочный сок бразильских фикусовых пальм. Толстым слоем он наносил бесцветный лак на дерево, а сверху покрывал тонкой пленкой цветного, и нижний слой просвечивал сквозь верхний, как фольга, и вся скрипка сияла радостным тонким светом.

Скрипки свои долго сушил Дель-Джезу, потом насыпал внутрь разогретый овес и тщательно, долго чистил, а потом обыгрывал инструмент, поскольку был уверен, что у новой скрипки звук еще не вошел в силу, он еще неподвижный, сырой, он еще затуманен и дремлет.

А когда скрипка бывала совсем готова, приходил монах и забирал ее.

Как в турецкий плен уводили детища его, и больше никогда Дель-Джезу не слышал голосов своих скрипок. Господи, за что же такая мука? И не видно было этому ни конца ни края, потому что пятнадцать лет текут очень медленно…

За делами не успел Дель-Джезу жениться — сначала было недосуг, а потом уже поздно. И внимания его не искали кремонские девицы — кому нужен тщедушный, головастый урод, блаженный дурачок, торчащий с утра до заката в мастерской?

Он ел что случалось, а случалась обычно жидкая похлебка, овечий сыр да кукурузная каша. И одет был скудно и неряшливо. Ходил сутулясь, нелепой, дергающейся походкой, наклонив низко тяжелую голову и в задумчивости держась за длинную рыжеватую бороду, отчего стал совсем похож на карлика из бродячего цирка Эспозито. Людей дичился и, когда с ним разговаривали, застенчиво смотрел в сторону, будто сделал что-то дурное или боялся, что прибьют. Говорить с людьми стало мукой, ибо единственное, что он мог рассказать им, — это какой волшебный сад звуков цветет вокруг, и достаточно взять в руки скрипку, чтобы стала она надежным другом в этом искрящемся, бушующем и пенном океане. Но больше ни о чем он не мог рассказать людям, потому что изо дня в день гнулся над верстаком, нигде не бывал и никого не видел, а потому совсем ничего не знал, и говорить с ним никому не хотелось, и от этого он не мог никому рассказать про сказочный мир звуков, в котором поселился навсегда. А люди? Люди смеялись над ним и дразнили: «Дель-Джезу — деревянная душа…»

И все, о чем он думал в одиночестве, о чем мечтал наедине, что напевал тихонечко во время работы, снилось ему по ночам в долгих, ярких, задумчивых снах, которые вставали из глубин дремлющей памяти, как из морской пучины вздымаются прекрасные и хрупкие миражи. В снах были звуки, движение, цвет, форма — они сулили отдохновение и покой, в них бушевала сила и красота жизни. И звучали удивительные мелодии, и каждый звук жил отдельно, и Дель-Джезу точно помнил во сне звук наливающейся солнцем капли росы, шелест сосновых иголок, тихий треск лопающихся каштанов, ток крови в молодом здоровом теле, свистящий шелест рек, протяжный резкий крик орлов и синий звон альпийских льдов, во сне дребезжали колокола и грохотал прибой, с визгом и ржанием катилась мусульманская конница, и тяжело гудел пушечный гром, пели люди, могучие великаны, метались птицы, и плыл зеленый плеск подводных рыб. Мир был громаден, могуч и свободен, и он был никем не заселен, не занят — в нем хватило бы места для всех, но пока в нем нашел себе одинокий приют лишь маленький Дель-Джезу, больной и нищий.

И об этом сказочном богатстве подвластного ему радостного мира заговорили скрипки Дель-Джезу — всем имеющим уши. Скрипки Дель-Джезу, золотистые великаны, длинные, стройные красавицы, простодушные и гостеприимные, они кричали могучими голосами:

«Люди, нас прислал наш отец, добрый властитель волшебного мира! Мы приглашаем вас, отец повелел нам служить вам, люди, долгие столетия! Люди, мы — ваши, слушайте нас, мы счастливы служить вам!»

Но никто не слышал их, а может быть, и не слушал. И они кричали с тоской и с горечью:

«Наш отец в неволе у злых дураков! Помогите освободить его — и Он откроет еще много волшебных миров счастья! Люди, ему же совсем ничего не надо, только капельку свободы!»

Но ответом было молчание. И с болью и гневом, голосами, страстными, рвущимися от отчаяния, они просили о милосердии: