Хотя он все равно понятия не имел, где находится.

В ходе своего побега он сумел дематериализоваться трижды. Один раз - примерно в пятидесяти ярдах от пещеры; второй раз - еще на какое-то расстояние оттуда, может, на милю прочь от горы; и затем сюда, на этот ровный участок парка, который говорил о том, что он убрался на приличное расстояние от места, в котором его держали.

Перекатившись на спину, он наполнил легкие воздухом и взмолился о силе.

Непосредственная угроза жизни миновала, и на него навалилась непреодолимая слабость, столь же смертоносная, как и любой другой враг. И был еще холод, который усугублял нехватку энергии, замедляя его и без того хилые рефлексы и сердцебиение. Но все это - не главная его проблема.

Повернув голову, он посмотрел на восток.

Горизонт начнет теплеть от неизбежного наступления рассвета уже через час. Даже в таком состоянии он обнаженной кожей чувствовал уколы предостережения.

Силой подняв голову с земли, он поискал убежище - пещеру, возможно, гору валунов... перевернутый гниющий грузовик, обеспечивающий пустое пространство, в которое он мог спрятаться. Он видел лишь деревья, стоящие рука об руку, их голые ветки образовывали навес, который не обеспечивал и половины должной защиты от рассвета.

Он будет охвачен пламенем, как только солнце полностью встанет.

Однако, тогда ему хотя бы будет тепло. И по крайней мере все закончится.

Определенно, какие бы ужасы это ему ни готовило, это не сравнится с пытками, которые несомненно устроило бы ему Братство - пытки, которые были бы впустую, если предположить, что они хотели информации о Шайке Ублюдков.

Во-первых, его солдаты последовали бы протоколу и перебрались бы в другое место после его исчезновения. В конце концов, смерть или попадание в плен были двумя единственными объяснениями его отсутствию, и не было никаких причин гадать, что из этого произошло.

Во-вторых, он не сдал бы своих воинов, даже если бы его выпотрошили в процессе.

Бладлеттер не сумел его сломить. И никто другой не сможет.

Но опять-таки, сейчас это все уже неактуально.

Перекатившись на бок, Кор подобрал ноги к груди, обхватил себя руками и задрожал. Листья под ним не служили мягкой постелью, их замерзшие съежившиеся края впивались в его кожу. И когда ветер носился по местности точно истязатель в поисках жертв, он, казалось, уделил Кору особенное внимание, кидая на него со всех сторон лесной мусор, крадя еще больше угасающего тепла его тела.

Закрыв глаза, он почувствовал, как к нему возвращается кусочек его прошлого...

Это был декабрь его девятого года, и он стоял перед ветхим, крытым соломой коттеджем, в котором остановился со своей кормилицей. На самом деле, каждым вечером, как только наступала ночь, его выгоняли сюда и приковывали на цепь за шею, терпя внутри лишь тогда, когда на востоке угрожающе начинало всходить солнце, и появлялись люди. Большую часть одиноких холодных часов, особенно сейчас, зимой, он съеживался у наружной стены его дома, двигаясь на привязи, чтобы оставаться за ветром.

Желудок его был пуст, и таковым останется. Никто из его расы в этой крошечной деревеньке никогда не приблизится к нему, чтобы предложить пищу для его голода, и его кормилица определенно не станет кормить его, пока не будет вынуждена - и даже тогда это будут объедки трапез, съеденных ею.

Приложив грязные пальцы ко рту, он почувствовал искривление, пролегавшее между его верхней губой и основание носа. Дефект всегда был таким, и из-за него его мамэн отослала его прямо после родов, передав в руки кормилицы. Не имея никого, кто бы заботился о нем, он пытался хорошо поступать с этой женщиной, пытался сделать ее счастливой, но ничто ее не радовало - и ей, казалось, доставляло удовольствие снова и снова повторять ему, как его кровная мамэн отослала его с глаз долой, как он стал проклятьем для достойной женщины благородных кровей.

Его лучшей стратегией было убраться прочь от кормилицы, прочь с ее глаз, прочь из ее дома. И все же она не позволяла ему сбегать. Он как-то раз попробовал и добрался до края полей, окружавших их деревушку. Однако как только его отсутствие было замечено, она пришла за ним и избила так сильно, что он съеживался от страха, кричал от ее ударов, умолял о прощении, сам не зная, за что.

Вот как его посадили на цепь.

Металлические звенья вели от круглого ошейника на его горле к железной коновязи на углу дома. Больше никаких хождений, никакой перемены позы, если только ему не нужно было облегчиться или спрятаться в укрытие. Грубая кожа на шее натерла больные мозоли на коже, и поскольку ошейник никогда не снимался, язвы так и не исцелялись. Но он давно научился терпеть.

Вся его сознательная жизнь сводилась к терпению.

Подбирая колени к худой груди, он обхватил руками кости ног и задрожал. Его облачение сводилось к старому потертому шерстяному плащу кормилицы и паре мужских брюк столь огромного размера, что он мог подвязать их под мышками веревкой. Ноги его оставались голыми, но если держать их под плащом, они не мерзли.

Ветер порывисто дул меж голых деревьев, и этот звук напоминал вой волка, и Кор расширившимися глазами всматривался в движущуюся тьму на случай, если услышанный им звук действительно имел волчью природу. Он до ужаса боялся волков. Если за ним придет один и целая стая, то он окажется съеденным, он в этом совершенно уверен, цепь не позволяла ему сбежать на деревья или дотянуться до двери дома.

И он не верил, что кормилица спасет его. Иногда он вполне был уверен в том, что она приковала его в надежде, что его сожрут. Его смерть от дикой природы освободит ее, и в то же время, если так случится, это будет не ее вина.

Он не знал, перед кем она несла ответственность. Если мамэн отреклась от него, кто платил за его содержание? Отец? Этот мужчина никогда не признавал его, и уж точно не появится...

Зловещий вой пронзил ночь, и Кор съежился.

Это ветер. Это должен быть... просто ветер.

Ища что-нибудь, чтобы успокоиться, он уставился на озерцо теплого желтого света, лившегося из единственного окошка домика. Подрагивавшее представление света и теней разыгрывалось в переплетенных зарослях мертвого малинника, окружавшего дом, отчего колючие ветки двигались как живые - и он старался не видеть ничего зловещего в этом постоянном движении. Нет, вместо этого он задержал взгляд на свете и попытался представить себя внутри, перед очагом, греющим руки и ноги, как его слабые мышцы сбрасывают тургорное напряжение - защитную реакцию на холод.

В своих тщетных мечтах он представлял, как его кормилица улыбается ему, протягивает руки, призывая его уютно устроиться в безопасности рядом с ним. Он фантазировал, как она гладит его волосы и не обращает внимания на то, что они грязные, предлагает ему еду - неиспорченную и нетронутую. Потом он бы выкупался, очистив свою кожу и сняв с шеи ошейник. Мази смягчили бы его боли, а потом она сказала бы ему, что его несовершенство не имеет значения.

Она простила бы ему его существование и прошептала бы, что его мамэн на самом деле любит его и скоро за ним придет.

И тогда он наконец-то уснул бы беспробудным сном, страданиям пришел конец...

Очередное завывание ветра прервало его раздумья, и он поспешил вернуться в реальность, вновь всматриваясь в заросли и стоящие скелеты деревьев.

Так было всегда, это метание между ощущением необходимости осознавать свое окружение на случай нападения... и его поисками убежища в мыслях, чтобы избежать того факта, что он ничего не мог поделать, чтобы спасти себя.

Прижав голову к плечу, он снова зажмурил глаза.

Он тешил себя еще одной фантазией, хотя и нечасто. Он притворялся, что его отец, о котором кормилица никогда не говорила, но которого Кор представлял беспощадным борцом за благо расы, приехал на боевом коне и спас его. Он представлял, как великий воин обращается к нему, зовет к себе и сажает высоко в седло, с гордостью называя его "сыном". Они пустятся вскачь галопом, и грива будет хлестать Кора по лицу, когда они отправятся на поиски приключений и славы.