М о р о з о в. Говорите, Гастелло.

Н и к о л а й. Никто не оскорбляет тебя сейчас, Сергей Гарин. Очевидно, мы недостаточно требовательны к самим себе и к нашим летчикам. Машины находятся в плохом состоянии. Ты считаешь, что я не смею говорить так тебе, моему учителю. Но я обязан сказать. Это в равной степени касается нас обоих, и у нас нет никаких оснований ни на кого обижаться.

Г а р и н. К чему ты мне читаешь эту мораль? Глупо!

Н и к о л а й. Не так уж глупо, если представить себе, что это сможет стать помехой в войне.

Г а р и н. В какой войне? С кем? Не хочешь ли ты сказать, что кто-нибудь собирается напасть на нас? Кто? Немцы? Что за паника! Что за неверие в наши силы! Германия, у которой мирный договор с нами, авиация которой уже потрепана в боях, посмеет посягнуть на нас? Никогда!

Н и к о л а й. А если посмеет?

Г а р и н. Пусть сунутся! Для их разгрома понадобятся не месяцы, не дни, а часы.

Н и к о л а й. А если не часы, не дни и не месяцы?

Г а р и н. Вот ты как заговорил? Ты сомневаешься в нашей силе.

Н и к о л а й. Я сомневаюсь в твоей искренности. Так может говорить либо ослепленный человек…

Г а р и н. Либо?

М о р о з о в. Я прекращаю вашу дискуссию. Вы выбрали для нее неудачное время.

Г а р и н. О пораженческих взглядах капитана Гастелло я поставлю вопрос в партийной организации. Вы же, как командир полка, должны разобраться в Гастелло как в летчике, воспитателе военных пилотов. Меня вы обвиняете в недостатке требовательности, в запущенности материальной части. Но меня никто еще не считал плохим летчиком. А капитан Гастелло, по моему глубокому убеждению, отстал в искусстве пилотирования. И сейчас его слова — не более, чем трусость и неуверенность в своих силах.

М о р о з о в. Капитан Гарин. Вам придется доказать это.

Г а р и н. Легко! Вчера мы поменялись с Гастелло самолетами. Я, как вы знаете, на его машине вполне благополучно выполнил задание и приземлился. Он же чуть не угробил мою машину при посадке. Я не успел вам доложить об этом вчера, ибо вы были в городе. Докладываю сегодня. При происшествии был начальник штаба и весь экипаж моей машины.

М о р о з о в. Это правда, Гастелло?

Н и к о л а й. Это чистая правда.

Г а р и н. Видите!

Н и к о л а й. Разрешите вам дать объяснение?

М о р о з о в. Слушаю.

Г а р и н. Какие тут могут быть объяснения! Сейчас на моей машине находится в ночном полете Виктор Степаненко. Он вам может доложить, что машина в полном порядке и…

Н и к о л а й. В полете? Степаненко в полете на твоей машине?

Г а р и н. Да.

Н и к о л а й. Товарищ майор! Я прошу дать приказ Степаненко немедленно прекратить полет…

Г а р и н. Почему? Он в двухчасовом задании.

Н и к о л а й. Кто же дал разрешение Степаненко сегодня лететь на гаринской машине?

Г а р и н. Начальник штаба.

Н и к о л а й. Товарищ майор, немедленно прикажите Виктору посадить машину, во избежание катастрофы. Самолет Гарина находится в таком состоянии, что на нем нельзя летать. То, что я вчера благополучно посадил машину, объясняется не моим уменьем, а моим счастьем. Вчера, после окончания полета, я написал рапорт. Вас не было здесь, вы были в городе. Я подал рапорт начальнику штаба. Он обещал, что доложит вам немедленно по приезде.

М о р о з о в (Гарину). Почему же вы не доложили мне про это? Вы сказали, что начальник штаба разрешил полет Степаненко. Вы обманули меня, капитан Гарин!

Звонок телефона.

Слушаю. Да. Что? Где? Сейчас выезжаю.

Кладет трубку. Звоночек отбоя.

Катастрофа с самолетом Гарина.

Н и к о л а й. Степаненко?!

М о р о з о в. Очевидно, разбился.

Та же комната. Анна кончила читать книжку, сидит, что-то шьет. В и т я  накрылся с головой одеялом. Входит  Г и р я в ы й.

Г и р я в ы й. Анна Петровна! Капитан дома?

А н н а. Его командир полка вызвал. Да вы заходите.

Г и р я в ы й. Здравствуйте. (Увидев, что кто-то спит на кушетке.) А жена товарища Степаненко у вас?

А н н а. Нет. Она спит в соседней комнате.

Г и р я в ы й. Дела! Я подожду командира здесь.

А н н а. Что-нибудь случилось?

Г и р я в ы й. Нет, ничего.

А н н а. Неправда, Паша. Я по глазам вижу, что случилось…

Г и р я в ы й. Ничего я не знаю, Анна Петровна.

В и т я (из-под одеяла). Пришел Паша Гирявый.

Г и р я в ы й. Точно.

А н н а. Ты опять проснулся?

В и т я. А я и не спал. Я притворялся. Здравствуй, Паша!

Г и р я в ы й. Здравствуй, товарищ дитя! Непорядок это, не спать по ночам.

В и т я. Так ведь и ты не спишь.

Г и р я в ы й. Сравнил! Я птица ночная. У меня крылья в ремонте…

В и т я. А какая же ты птица? Вот пилоты — они соколы, а бортмеханики кто? Они ведь соколами не считаются?

Г и р я в ы й. Бортмеханики, это, братец ты мой, такая птица, что ей и имени подобрать нельзя. Она ночная птица — гибрид.

В и т я. Гибрид? Разве такие бывают?

Г и р я в ы й. Бывают. Ночью не спит, как сова. Характер кроткий, как у голубя. С мотористами и техниками красноречив, как дятел — все одно долбит. Сила как у кондора. Трудолюбив, как ласточка. Неразборчив в еде, как воробей. О командире заботится, как курица о цыплятах. Ругается как попугай. И поет как соловей. Вот какая птица бортмеханик, товарищ дитя!

Входит  Н и к о л а й.

Н и к о л а й. Ночь ночинская на дворе, а тут никто не спит. Что у вас за фестиваль? (Гирявому.) Ты чего?

Г и р я в ы й. Вас ищу, товарищ командир. Распоряжения будут какие?

Н и к о л а й. Утром, как обычно, в полет. (Анне.) Фаина где?

А н н а. Отдыхает.

Н и к о л а й. Пусть спит.

А н н а. Что-нибудь с Виктором?

Н и к о л а й. Летел на гаринской машине…

Г и р я в ы й. Жив он?

Н и к о л а й. Успел выбросится с парашютом.

А н н а. Слава богу.

Г и р я в ы й. А экипаж?

Н и к о л а й. Спасся.

Г и р я в ы й. Машина?

Н и к о л а й. Вдребезги.

Г и р я в ы й. Что же теперь будет с капитаном Гариным?

Н и к о л а й. Разжалован. Отдан под суд.

Г и р я в ы й. Да, конечно, если рассуждать…

Н и к о л а й. Ты иди отдыхай, Гирявый.

Г и р я в ы й. Есть! (Вите.) Прощай, товарищ дитя!

В и т я. Прощай, птица-гибрид.

Г и р я в ы й. Спокойной вам ночи. (Уходит.)

А н н а. А что с Виктором?

Н и к о л а й. Он в госпитале. Повреждена нога. Утром надо будет сказать Фаине. Пока не нужно ей знать.

В и т я. А что с дядей Гариным?

Н и к о л а й. Это, малый, тебя не касается. Почему ты не спишь?

А н н а. Не знаю, что с ним сделалось. Никак его не уложишь. Я уж и ругала его, и просила, и тобою пугала, и книжку прочла…

Н и к о л а й (строго). Что за новости, Витька?

В и т я. Я думал, что ты опять ушел совсем. Как тогда, как раньше… Вы тут с мамой разговаривали — я проснулся, а когда ты сказал: «Подожди меня, Анна, я скоро», — тут я совсем спать не захотел. Знаю, когда ты так говоришь.

А н н а. Ну и не бесстыдник ли! А еще хочет быть летчиком.

В и т я. Ты подожди, мама, не ругайся. Я и сам знаю. Мне и самому стыдно. Я уж и сам не рад, что не сплю. Что поделаешь! Душно очень, комары кусают. Жду, жду, когда оно, завтра, настанет. А оно все не настает. Я уж до ста считал. А потом до тридцати. Ничего не выходит.

Н и к о л а й. А почему тебе так хочется, чтобы завтра настало? Э-э, малый, я начинаю догадываться.

А н н а. Ну да, ведь ты ему сказал, что завтра утром он получит подарок, какого ни у одного мальчишки в нашем поселке нет. Вот он и боится проспать завтра.

Н и к о л а й. Хитер ты, брат. Это хорошо, что хитер. А вот выдержки у тебя маловато. Ну ладно! Вон в окне полоска зари светится. Значит, и утро скоро. И завтра уж из-за горки виднеется. Получай подарок!

В и т я. Ой… Это мне?

Н и к о л а й. Тебе.

В и т я. Это ты сам сделал? Мама, погоди!

А н н а. Ложись сейчас же и лежа рассматривай.

Н и к о л а й. Понятно, в чем тут дело?

В и т я. Да.

Н и к о л а й. Рассказывай, что тебе понятно?

В и т я. Мама! Смотри! Это земной шар вертится! Да? А над землей самолет, да? А на крыльях у него написано: «NO-25», да? Он летит из Москвы над Северным полюсом к Америке…

Н и к о л а й. Чей самолет? Отвечай скорее.

В и т я. Чкалова!

Н и к о л а й. Узнал.

В и т я (в упоенье). Вот он летит, летит… А внизу другие машины. И первая, вся красная, — это твоя. Да? Это мне навсегда, папа? Ты у меня не отнимешь?

Н и к о л а й. Твоя! Твоя!

В и т я. Папа! А ты знал Чкалова?

Н и к о л а й. Знал. Но мало. Обещали меня с ним познакомить поближе. И я все мечтал поговорить с ним насчет полета моего, посоветоваться. Вот получил я наконец отпуск, поехал в Москву, денек морозный, ясный, небушко голубое. Я сразу на завод к нему поехал, он там новый истребитель испытывал… Вижу — идет к машине. «Здравствуйте, — узнал меня. — Сейчас, говорит, мне некогда. Вот слетаю — тогда займемся с вами». Это был его последний полет… Так наш разговор и не состоялся.

В и т я. Он умер, папа?

Н и к о л а й. Некоторые люди не умирают, сынок, запомни это. Он погиб. И красиво погиб. На всю жизнь мне урок этот в памяти. Смерть его была подвигом.

В и т я. А что такое подвиг?

Н и к о л а й. Подвиг — это… Это — Чкалов. Не было в небе лучше сокола. Тысячи вылетов делал. А тут подвела его машина. Отказал мотор у самой земли. Прыгать с парашютом — нельзя, земля уж близко. Аэродром рядом, в двух километрах. Да не добраться до него, стоит мотор. Мог бы Валерий Павлович убрать шасси, сесть на лед, на речку, а там ребятишки на коньках катались. Крепко он любил ребятишек, все уводил машину туда, в овраги… чтобы гибелью своею людям жизнь сохранить.

В и т я. Как Данко?

Н и к о л а й. Кто? Данко? Нет. Как Чкалов.

В и т я. А в первый раз когда ты с ним говорил?

Н и к о л а й. Давно это было. На выпускном вечере в школе летчиков. Ты родился тогда.

В и т я. Счастливые вы! Чкалова видели, всё видели. А я вот ничего не видел, и вы меня спать заставляете.

Н и к о л а й (берет на руки сына и подносит к окну). Чудной ты человечек! Все еще ты увидишь. Только старайся получше запомнить, чтоб было что твоему сыну — моему внуку — рассказать… И как солнышко восходит сейчас… И как машины на поле крыльями поблескивают… И как птица за окном поет…

За окном слышна песня Гирявого: «Вот мчится тройка почтовая…»

Слышишь? Редкая птица бортмеханик.

Отдаленный грохот.

А н н а. Что это?

Пронзительная сирена — тревога.

Н и к о л а й (кладет сына на диван, надевает фуражку). Подожди меня, Анна, я скоро вернусь…

З а н а в е с.