Он распахнул дверь. Ветер, развевая его волосы, ворвался в дом, давно жданный ветер.

— Вот он, случай, — сказал князь.

Он бежал навстречу ветру. По просеке, заливая все, захлестывая и ломая, неслась зимняя пронзительная струя холодного ветра.

Князь подставил ветру грудь, вытянул руки, он словно купался в ветре.

В домах не слышно было лесорубов. В бараках было темно.

— Спят, — сказал князь. — Ничего, когда нужно будет, проснутся.

Князь поджег поленницу сухих пней.

Огонь метнулся на него, чуть не опалил ему лицо. Князь прыгнул. Огонь бежал, летел прямо на дома, огонь и ветер.

— Пусть все горит, — сказал князь. — Пусть горят леса вместе со зверем. Пусть в реках от жары кипит вода. Пусть горит нефть, пусть горят дома вместе с людьми. Пусть горит весь остров.

Нина поднялась на гору и посмотрела.

Налево была река, направо — лес, все такое знакомое, свое. Здесь она прожила лето.

По всей вероятности, она никогда уже не увидит этих мест. Останутся фотографии, заметки, воспоминания и фауна — кусочки этих мест — следы растений, умерших миллионы лет тому назад, и окаменевших животных.

Возле домиков суетились японцы, они уже заколачивали ящики, через несколько дней назначен был отъезд.

Нине стало чуть-чуть грустно. В это время к ней подошел Киритани, свежий, улыбающийся и внешне наивный, как ребенок.

— Одолжите мне свою фауну — посмотреть.

Нина, радостная, выбежала, она принесла мешок, сшитый из наволочки, полный разноцветных камней. Она высыпала все свое богатство перед ним на столе. Она знала, что никому из них не удалось собрать такой разнообразной и ценной фауны, как ей, она вспомнила свои утра, проведенные в поле, в шурфах, где она бегала, как девочка в погоне за бабочкой.

Киритани понравилась Нинина фауна. Издали его можно было принять за мальчика, играющего в камешки.

— Вы мне разрешите взять вашу фауну к себе. Завтра я ее вам верну.

Киритани мило улыбнулся.

Последние дни в Боатасине Нина провела уединенно. Японцы были заняты. Да ее и не тянуло к ним. С утра до вечера бегала она по холмам, спускалась в холодные ущелья, прыгала через ручьи. Ей еще и еще раз хотелось посмотреть этот край. Иногда она наклонялась над забытым шурфом, чтобы рассмотреть отложение, записать или захватить с собой еще один заинтересовавший ее камень.

Тут, сидя где-нибудь на горке, видя всю местность, она обдумывала свою будущую дипломную работу, как бы примеряя и все заранее взвешивая: и вдруг ей становилось смешно и чуть страшно, ей представлялась такая картина: в большой, набитой студентами аудитории она защищает свою «дипломку». Профессор, милый, насмешливый старик, говорит ей: «Не слишком ли это темпераментно для дипломной работы, не слишком ли много лирики. Все же это научный доклад, а не поэма». Она краснеет. Но она не согласна: «В докладе должно быть немножко солнца, немножко от этого леса и от этой реки. Дипломная работа, конечно, не стихи, но все же это немножко поэма».

Нина вспомнила, как она в свободные вечера читала японцам «Евгения Онегина».

— Татьяна, — сказал ей тогда один японец. — Татьяна-сан — это вы?

— Нет, какая же я Татьяна!

Нина часто думала о своем возвращении. Среди этих людей, по-своему интересных, но, к сожалению, приторно любезных и искусственных, она соскучилась по человеку обыкновенному, простому, не такому, как они.

Она вспомнила своих приятелей, Северный вокзал, отъезд. У них было смешное представление о Сахалине как об «острове мужчин». Всякая женщина, уезжавшая туда, по их мнению, обязательно должна вернуться замужней.

Нина улыбнулась. «За кого же я выйду замуж — за Судзуки, или за того с усиками, который в Токио служил шпиком, или за Петрова, которого бросила жена?»

«Муж», «замуж» — Нине всегда казались смешными, слишком взрослыми эти слова. Она не считала себя совсем взрослой: с того времени, когда она была девочкой, так быстро бежали годы, что она не заметила, как стала «большой».

Иногда ей снились девические сны, ей было их чуть-чуть стыдно. Сны эти были смешны; однажды ей снилось, как она вышла замуж за старика, за первого встречного, чуть ли не за того самого дядю Антона.

Последние дни в Боатасине были какие-то странные дни: то ей хотелось мечтать, бегать, думать о постороннем, то вдруг хотелось сесть за стол и тут же на месте приняться за работу, начать писать.

Нина постучалась в домик Киритани.

— Киритани-сан, здравствуйте. Извините, я пришла за своей фауной. Можно?

Киритани вышел, такой же свежий, как всегда, такой же улыбающийся. В руках у него были открытки с видами Японии.

— Возьмите, Нина-сан. Скоро мы разъедемся. Мне хочется, чтоб вы меня иногда вспоминали.

Лицо его стало грустным. И улыбался он не так, как всегда. Может, он и в самом деле думал о разлуке.

Нина взяла открытки. Это были восхитительные виды японских гор, морских сосен и моря. Нине они очень понравились. Она поблагодарила Киритани и хотела уже уходить, как вдруг вспомнила о своей фауне.

— Вы ее уже посмотрели, Киритани-сан, мою фауну?

— Ах, вашу фауну. Нет, Нина-сан. Вы меня извините, госпожа девушка. Я был очень занят. Сборы. Отъезд. Сегодня я ее посмотрю. Меня очень интересует ваша фауна.

Вечером японцы пришли звать Нину на праздник, устроенный в честь окончания летних работ.

Столовая была ярко освещена и убрана.

Вокруг бочки с рисовой водкой танцевали японцы — танец, судя по жестам, очевидно, изображавший счастливый рыбный улов. Нина никого из них не могла узнать, все были в масках. У некоторых на голове были корзины. В руках у них было нечто вроде невода. Нина, подпевая и смеясь, помогала им тянуть невод. Внимательно всмотревшись, она узнала Судзуки и Киритани. Они обменялись шутками.

После окончания вечера Киритани пошел ее проводить. Было темно. И Киритани не совсем ловко себя чувствовал в одежде рыбака, или, может быть, он был слегка пьян. Он шутил.

— Ах, зачем вам фауна? Вы очаровательная девушка. Мы могли бы поговорить с вами о чем-либо более интересном, чем о камнях. Впрочем, вам очень идет наша мужская профессия.

Нине не совсем понравились его шутки.

— Послезавтра мы, кажется, отправляемся?

— Да.

Хотя это было и не совсем удобно, Нина снова заикнулась о своей фауне.

— Вы очень настойчивая девушка. — Киритани нежно пожал ей руку. Он был снова прежним любезным Киритани. — Не беспокойтесь. Я приказал ее заколотить в ящик вместе со своими вещами. В Охе я вам ее верну…

И Нина не спала всю ночь. Она думала: что-то тут неспроста. А что, если он под каким-нибудь предлогом не вернет в Охе ей фауну?

И Нина вспомнила все уловки старшего геолога Киритани, все эти «случайности», когда японцы уходили на разведки ночью, ее не предупредив, с последующими извинениями: «Мы не хотели вас тревожить», или: «Это очень трудный переход для госпожи девушки».

Наиболее важные результаты геологической разведки они хотели сохранить в тайне.

Но фауна, ведь это была ее фауна, которую она собирала изо дня в день, радуясь каждому редкому камню. Без фауны вся ее работа не имела никакой цены. «А где ваша фауна?» — первым долгом спросит ее профессор.

Вся ее работа была в чужих, льстивых, лживых руках.

Утром она взглянула в окно. Шел дождь. Что делать? В ее распоряжении был всего один день. В день она должна сделать то, что делала целое лето.

Нина надела резиновые сапоги и, накинув шаль, выбежала под дождь.

— Куда это? — спросили японцы.

— За ягодами.

— За ягодами в такой дождь?

Весь день под дождем она рылась в размытых, наполненных грязной водой шурфах, скользила по склонам горы, спускалась в ущелья. Фауну все же она собрала.

— Ягоды? — спросили ее японцы. — Покажите, госпожа девушка. Ах, какие большие, твердые ягоды!

Утром они покинули Боатасин. В море их ждала «Чайво-Мару».