— Похоже на то, что, в конце концов, придется замуровать "Мышиную дыру". — Голос Владика рождает эхо. — "Дикари" все чаще добираются до пещеры; глубоко они не идут — боятся, да и не знают ходов, но этот зал уже изуродовали.

На полу валяются обломки. Они не похожи на обычные кальцитовые сталактиты — круглые, с концентрическими слоями на изломе. Эти топорщатся острыми гранями слоистых кристаллов и скорее напоминают гипс. Непривычна и окраска — кристаллы искрятся серебристо-серым стальным цветом.

— Арагонит, — говорит Владик. — Тот же кальцит, но немножко больше стронция, поэтому кристаллизация проходит иначе.

— А цвет?

— Цвет самый разный, как и у кальцита. Только здесь, в Амир-Темире, больше серых.

В этой пещере укрывался от врагов Тимур

Протискиваемся в новый лаз — и по крутому каскаду спускаемся в следующий зал. Он украшен богаче. Ритмично падают капли в маленькое озерцо с прозрачной водой; от этого звука тишина становится еще глубже. Муаровым блеском, как орденские ленты, поблескивают арагонитовые занавеси.

Следующий спуск — в глубокий, метров на десять, колодец. Владик крепит веревку, я скольжу по ней вниз. Немного не хватает, приходится перейти на стенку и, как по лестнице, спускаться по торчащим в сторону карнизикам. До дна остается не больше метра, когда очередной карниз обламывается у меня под рукой и я падаю спиной вниз — самый скверный вид падения. Всю тяжесть удара принимает аппарат и вспышка за спиной; слышно, как там что-то трещит. Владик уже рядом и помогает встать. Кости целы, только немного разбито лицо куском злополучного карниза, которым я сам себя с размаху хлопнул по физиономии. К счастью, в кармане лежит баночка со спиртом для фиксирования насекомых; смачиваю носовой платок и протираю ссадины.

Но до чего же красиво было здесь, в самой дальней, самой укрытой части пещеры! Тут не высились огромные колонны и причудливые кальцитовые статуи, которые так поражают воображение в крымских пещерах, но зато бесчисленным было разнообразие мелких форм, натеков ювелирной тонкости и красоты. Серебристые, искрящиеся каменные кружева — порой даже волнистые, как складки платья, а рядом с ними золотые ощетинившиеся иголками кристаллов ёжики. Тут же длинные, извитые иглы, образующие густую щетку (только не прикасаться! Неосторожное движение — и с легким звоном исчезнет вся эта красота). Шары сталагмитов во все стороны отражают лучи света от наших фонарей и свечей. Куда-то в сторону уходят странные эксцентрические сталактиты. Чем дальше по узкому коридору, тем богаче и многообразнее становятся натеки.

Цел ли аппарат? Кажется, моя "Практика" и на этот раз выдержала испытание. Снимаю кружева, прозрачные сталактиты; один из них завит штопором. Последний кадр трачу на себя — втискиваюсь со свечкой в руке в нишу между глыбой чего-то похожего на коралл и фестонами голубых каменных кружев. Владик нажимает на кнопку вспышки, волна света бьет в лицо — и долго потом глаза не могут привыкнуть к темноте.

Все. Пора идти, мы уже восемь часов в пещере, а до реки надо добраться засветло.

Подъем через колодец и возвращение проходят без приключений. Я задерживаюсь, чтобы сфотографировать насекомых на стенах у выхода, а когда выхожу, спутники уже увязывают рюкзаки.

Больше я тебя не увижу, Амир-Темир. Пройдет немного времени, Владик и его друзья принесут сюда в рюкзаках цемент, забьют "Мышиную дыру" камнями и прочно забетонируют ее. Им будет очень невесело, как будто хоронишь товарища, но только так можно спасти эту пещеру. Сколько великолепных подземных дворцов в Крыму и на Кавказе уже превратились в грязные, захламленные дыры, в которых уже нет ничего от красоты, копившейся сотни тысячелетий и погибшей за несколько лет. Пусть останется Амир-Темир целым, хотя и недоступным. А когда можно будет обеспечить его охрану, уберут бетонную пробку, расчистят ход, проложат дорожки, установят лестницы и будут ходить сюда туристы с экскурсоводом, как в нашей Кунгурской пещере, чешской Мацохе или югославской Постойной Яме. А пока — прощай, Амир-Темир!

Так думал я, возвращаясь в Самарканд. Но судьба решила иначе; и когда через год я снова попал в Самарканд, то мне пришлось опять направиться в Амир-Темир. Правда, в другой.

Уже начиналась осень, когда я должен был сделать маршрут в горах Байсун-Тау на юге Узбекистана. Там я надеялся собрать интересных насекомых, нужных для моей работы.

Я уже знал кое-что о Байсуне от Бориса Степановича Шалатонина, учителя из Навои, неутомимого искателя наскальных рисунков. И конечно, я надеялся на Владика. У него нашлась и литература, и отчеты туристских групп.

— А в пещеру ты не сходишь?

— Какую пещеру?

— В Амир-Темир.

— Да ведь я же там был, и это совсем в другую сторону.

— Тимур был великим эмиром. У него был не один город и не одна пещера.

— И что же, эта пещера находится в Байсуне?

— Как раз там, куда ты собираешься идти. А в общем, если она тебя не интересует, можешь пройти мимо…

Вечером, на крыльце уютного домика, выходящего в сад, нас встретил седой человек в цветистом узбекском халате с длинными рукавами. Яков Абрамович Левен, геолог, карстовед, доцент Самаркандского университета, участник легендарной Памирско-Таджикской экспедиции конца двадцатых годов. Немало книг написано об этой удивительной эпопее, положившей начало планомерному исследованию Памира. Ее участники шли в неизвестность, через никому неведомые перевалы, голодали и болели цингой, отстреливались от басмачей, и не один из них нашел свою смерть в горах. Я смотрел на Якова Абрамовича и представлял себе, как сорок лет назад, совсем еще молодой, с винтовкой поперек седла, он едет через "Долину Смерти" — Маркансу вместе с Крыленко, Горбуновым, Шмидтом.

— Итак, вы хотите пройти Байсун? Похвальное намерение. Горы очень интересны, и насекомых, которые вас интересуют, вы наверняка соберете. Однако меня, как вы знаете, интересуют не насекомые. — Левен достал папку с бумагами. — Вот план пещеры Амир-Темир. Он единственный и не вполне достоверный. Спелеологи там почти не бывали; геологи ограничивались привходовой частью. Кажется, были археологи. Нужно выяснить, насколько точен этот план, особенно вот здесь, в глубине.

Дорога? Ближайший населенный пункт — Ташкурган, от пещеры тринадцать километров. До него можно добраться через Яккабаг и Татар-кишлак, дальше колесной дороги нет, только вьючная тропа — километров сорок. Есть объезд через горы — машины ходят, но откуда — не знаю. Итак, желаю успеха!

Через день я уже трясся на каких-то мешках в тракторном прицепе. Трясся немилосердно. Попутчики, а было их человек шесть, утешали, что в пустой бричке совсем плохо было бы. Позади остались мечети и медресе Шахрисабза, Яккабаг с огромной средневековой крепостью, где мне повезло поймать эту "бричку". Она подвезет меня до самого начала вьючной тропы. И вот Татаркишлак. Трактор с треском и звоном несется вниз, к реке и белым домам. Потом резко сворачивает, въезжает в просторный, огороженный каменной стенкой загон и останавливается.

Ташкурганские ребятишки

Перед нами — юрта, прижавшаяся к горе. Непривычно видеть ее здесь, в таких оседлых, земледельческих местах. Еще непривычнее сама юрта — заводского производства, собранная из типовых клеенчатых полотнищ. Внутри стены завешены посудой, одеждой, какой-то сбруей. Посредине, на ковре, три старца в бледно-синих чалмах, с длинными белыми бородами, готовятся пить чай. Мы усаживаемся рядом. Горячие лепешки только что испечены, на блюдечке — горка сахара и конфет, в тарелке сметана. Пиал только две, поэтому старец, наливающий чай, соблюдает строгую очередность. Наливает пиалы "с уважением", немного больше трети, чтобы скорее остыл. Налить полную пиалу — значит оскорбить гостя. Медленно совершается неторопливый ритуал чаепития — со степенным разговором, с вежливыми вопросами. Когда старцы узнают, куда я иду, глаза их загораются интересом.

— А по горам ходить умеешь? Не испугаешься? Горы круты, дорога плохая, а мешок у тебя тяжелый. Может, подождешь два дня и пойдешь с нашими людьми? Не хочешь? Тогда слушай. — И начинается подробное объяснение дороги, со всеми поворотами, мостиками и тропами.

Я спрашиваю, а бывал ли мой собеседник в Амир-Темире?

— Был, когда молодой. Там два Амир-Темира есть, в одном пастухи ночуют, в другом Темир жил. Там лошадей держал — конский навоз до сих пор лежит. Еще жернов лежит, его люди муку мололи. И стенка построена. Это место было как крепость.

Снова под ногами тропа, рядом ревет и грызет камни бешеная река Кзылдарья, а моя палка вызванивает по камням: Бай-сун, Бай-сун…

Серые плиты, серые глыбы, серые стены смыкаются вокруг и уходят все выше, тропа то и дело перепрыгивает с берега на берег по зыбким, пружинящим под ногой мостикам.

Когда стало темнеть, я нашел уютное место для ночлега под навесом скалы. Ревела река, и пламя костра по временам освещало белый бурун, неподвижно стоящий у самого берега.

Этот день был днем встреч

Следующий день был днем встреч. Они начались рано утром, когда меня разбудило цоканье ишачьих копытец около самой головы. Ишаков погонял очень удивленный и немного испуганный бабай; он скороговоркой пробормотал весь полагающийся при встрече набор приветствий, осторожно подержал меня за руку и исчез за поворотом. Минут через десять встретились двое крепких парней в гимнастерках. Они расспросили, кто, куда, откуда, сказали, что сами идут на базар в Шахрисабз и что в Ташкурган я приду к вечеру, и пошли дальше, подгоняя маленькое стадо баранов. Потом снова старики, затем какие-то мальчишки, узбек в тщательно отглаженном городском костюме с галстуком… Тропа была оживленной, как Невский проспект, редко когда мне приходилось пожимать такое количество рук. Я знал, что приветствия, которые мне говорят, означают: хорошо ли живешь, здоров ли сам, здоровы ли дети — и что отвечать на них надо, как на английское "хау ду ю ду", теми же словами. К концу дня я уже бойко тараторил: "Якши мысыз, якши ма, думох чокме, балалар согме" и что-то еще. Мои собеседники расплывались в довольной улыбке и забрасывали меня вопросами — к сожалению, совершенно непонятными. Тогда я говорил, что "Ташкурган киттамыз, Ленинград живу, узбекша бельмейм (по-узбекски не понимаю)".