Журнал издается роскошно — глянец бумаги, нежность и точность красок, шелковистые вклейки папиросной бумаги, прикрывающие репродукции. Издает журнал автор фундаментального «Словаря русских художников» Николай Петрович Собко — друг Стасова, который является вдохновителем, фактическим редактором журнала.

Задуман он как противовес другому петербургскому журналу, первый номер которого вышел в 1898 году. Называется этот журнал «Мир искусства». Название принадлежит и выставке, открывшейся в Петербурге в новом, 1899 году. Организуют выставку, издают журнал одни и те же люди, среди них многие сверстники по гимназии — Бенуа, Сомов, Бакст, музыкальный критик Вальтер Нувель, литератор Дмитрий Философов (для товарищей — Дима) и объединитель единомышленников, «душа» выставки и журнала Сергей Павлович Дягилев (для товарищей — кузен Философова — «Сережа, брат Димы, тот, что из Перми», впрочем, быстро превратившийся в обаятельного, самоуверенного петербуржца).

«Мир искусства» — название достаточно неопределенное и поначалу в общем-то случайное. Но потом, когда направление оказалось жизнеспособным, выставки периодическими, журнал интересным, название утвердилось, перешло в понятие — «мир искусства», «мирискусничество», которое стало почти символом живописи двадцатого века, хотя сама живопись вовсе не сводилась к «Миру искусства».

Молодые «мирискусники», как это часто бывает, хорошо знали, что их отталкивает в современном искусстве, и гораздо меньше знали, что же свое, отличное, хотели выразить в собственных поисках: «Нас инстинктивно тянуло уйти от отсталости российской художественной жизни, избавиться от нашего провинциализма и приблизиться к культурному Западу, к чисто художественным исканиям иностранных школ, подальше от литературщины, от тенденциозности передвижников, подальше от беспомощного дилетантизма, квазиноваторов, подальше от нашего упадочного академизма» (Александр Бенуа).

В своем полемическом неприятии «литературщины» молодежь безжалостна не только к эпигонам передвижничества, но к Перову, Крамскому, даже к Сурикову. В своей полемической борьбе с «тенденциозностью» молодежь отрицает ту социальную, демократическую направленность искусства, которая определила русскую живопись XIX века и ее величайшие достижения.

Ориентация «мирискусников» — Европа; пишут они чаще всего не русские деревни, а деревни Бретани, не Москву, а Париж, не Подмосковье, а Версаль. И в России они избирают не жестокую сегодняшнюю реальность, а давно отошедшие рубежи семнадцатого, восемнадцатого веков: дворцы новой русской столицы, петиметров в атласных камзолах, щеголих в белых париках, ряженых в костюмах коломбин и арлекинов. Ретроспекция изящная, несколько ироническая, так непохожая на мощную историческую живопись Сурикова, так раздражающая Стасова. К тому же дерзкая молодежь бесцеремонно третирует и самого Стасова как художественного критика.

Борьба идет непримиримая. Стасов постоянно попрекает Репина двумя отступничествами — компромиссом с ненавистной Академией и потворством «декадентам». «Декаденты» для Стасова — и Серов, и Врубель, и Нестеров, и Малявин. И уж, конечно, поколение шумных еретиков: Бенуа, Сомов, Головин, Билибин, Лансере, Бакст, Дягилев, которого Стасов именует не иначе, как «Гадилевым» и «декадентским старостой». Когда «староста» затевает издание журнала, Стасов сразу принимает вызов и вступает в бой.

Летом 1898 года он лечится в Бад-Наугейме, гуляет возле лебединого пруда в ухоженном немецком парке. Сообщая Рериху о найденных в Берлине персидских и тюркских миниатюрах, интересуясь, «много ли всякого славянства навыдумывали?», предупреждает: «Кажется, мне всю осень и зиму придется вести великие сражения. Авось, и Вы (подчеркнуто Стасовым два раза. — Е. П.) будете участвовать с нами в битвах? Пишите же». Подпись — тот же затейливый росчерк «В. С.».

Вопреки ожиданию, Николай Рерих «великих сражений» с бывшими «майскими жуками» не производит, хотя печатается много и в своем журнале, и в «Записках археологического общества», и в «Новом времени».

В большой журнальной статье «Наши художественные дела» (подписанной псевдонимом Р. Изгой) он оценивает собственно живописные работы сезона, радуется затем факту организации «народной выставки», которую посещают «сибирки» и «армяки» («какие оживленные разговоры слышатся, какие ожесточенные своеобразные споры — полное отсутствие плоских шуток и тем паче излюбленного сквернословия»), и — сам человек вполне обеспеченный — заботится о тяжком материальном положении художников, которые не имеют мастерских, живут трудно и унизительно. О журнале Дягилева — Бенуа он пишет: «К новым начинаниям можно было бы отнести и вновь возникший художественный журнал „Мир искусства“. Но об нем нельзя покуда сказать ничего определенного ввиду его чрезвычайно специфического характера».

Никакой воинственности, стасовской нетерпимости в статьях Рериха нет, хотя в письмах к Стасову он достаточно непримирим к «декадентам» и на предложение Дягилева о вступлении в «Мир искусства» отвечает категорическим отказом.

Молодой друг Стасова словно стоит на распутье.

Правда, его новая картина 1899 года гораздо ближе привычному историческому жанру, чем «Старцы», чем даже «Гонец». Сцену реального быта старой Руси воскрешает художник. «Поход» называется картина.

…Ратники идут тяжкой дальней дорогой: лапти месят предвесенний грязный снег, по нему с трудом волочат ноги собаки, с трудом бредут люди, привязав тяжелые красные щиты за спины или неся их за ручки. Меха, в которые одеты люди, облезли, обвисли, щиты тоже кажутся неуклюжими, чуть не облупленными.

Казалось бы, именно такую картину должен принять и поддержать Стасов. Но отзыв Владимира Васильевича не просто отрицателен — ироничен: «Жаль только, что все к зрителям спиной и притом почти все опустили головы, словно от меланхолии, и глядят себе под ноги, ни у кого не видать никакой храбрости, мужества или хоть бодрости. Ведь, кажется, их никто на войну плетью не гонит…»

Насчет «плетью не гонит» Стасов ошибался: княжьи дружинники были уже народом подневольным и переход от мирного труда к изнурительной дороге вряд ли радовал бойцов. Но это — частность, Стасова не удовлетворяют и «хоровые массы» художника, его прием — ставить персонажей картины спиной к зрителю. Надо сказать, что Архипу Ивановичу Куинджи тоже не нравится эта работа: «Однажды Куинджи раскритиковал мою картину „Поход“. Но полчаса спустя он, сильно запыхавшись, вновь поднялся в мастерскую: „Вы не должны огорчаться. Пути искусства бесчисленны, лишь бы речь шла от сердца“, — улыбаясь, говорил он». Для Стасова же истинен один путь — благоговейной реальности в изображении действительности, в воплощении человеческих характеров, индивидуальностей, которых нет в «Походе». Путь бескомпромиссной борьбы с «декадентами». Рерих казался ему первым помощником в этом пути, в этой борьбе. Оказался не столько помощником, сколько наблюдателем. Это, думается, и определяет прежде всего раздраженность тона по отношению к древнеславянскому походу, который изобразил художник, не пошедший в поход на ненавистных «мирискусников».

Рерих самолюбив. Его не мог не задеть неприязненный тон отзыва Стасова о «Походе». Еще больше, вероятно, взволновало письмо, написанное Владимиром Васильевичем пятого мая 1899 года:

«Я хотел говорить с Вами вовсе не о Вашем благосостоянии, домашнем хозяйстве и выгодах (которым, впрочем, готов сочувствовать искренно). Я хотел говорить с Вами о чем-то более важном, нужном, серьезном и глубоком именно потому, что к Вам расположен, ожидаю от Вас того и сего, и желал бы принести Вам пользу».

Стасов резко откровенен в этом письме. Ссылается на художника, глубоко почитаемого отправителем письма и адресатом:

«В разговоре со мной Репин сказал: „Рерих способен, даровит, у него есть краска, тон, чувство колорита и известная поэтичность, но что ему мешает и грозит — это то, что он недоучка и, кажется, не очень-то расположен из этого положения выйти. Он мало учился, совсем плохо рисует, и ему бы надо было — не картины слишком незрелые писать, а засесть на три-четыре года в класс, да рисовать, да рисовать. А то ему грозит так навеки и остаться очень несовершенным и недоученным. Учиться надо… И тогда можно надеяться, что из него выйдет настоящий и замечательный художник. Одною даровитостью ничего не возьмешь еще…“

Таковы слова Репина. И хотя я и не художник и не техник, а думал всегда то же и Вам говорил. Человеческие фигуры всегда меня оскорбляли (оба слова подчеркнуты двумя чертами. — Е. П.) у Вас, особливо во второй (нынешней) картине (вероятно, речь идет о „Походе“. — Е. П.).

Чего тут ехать за границу, когда надо не ехать и смотреть иностранцев (Вы этого уже достаточно проделали на своем веку), а засесть за натуру (человеческую) и рисовать с нее упорно, ненасытно! Я всегда это думал и говорил, думаю и говорю и теперь. А заграница — еще не уйдет от Вас!!! (подчеркнуто двумя чертами. — Е. П.). Прислушайтесь к моим резонам, и тогда не будете сердиться на меня. Ваш В. С.».

Осенью 1900 года Рерих уезжает в Париж.

Мог поехать за границу два-три года назад: ведь еще во времена «забастовки куинджистов» деликатно осторожный профессор Академии Василий Васильевич Матэ передал Рериху предложение, не уточняя, от кого оно исходит: перейти в другую мастерскую, писать там конкурсную картину, которая, конечно, даст право на медаль, на заграничную поездку. Студент ответил: «Василий Васильевич, помилуйте, ведь такая поездка на тридцать сребреников будет похожа».