Глава V Ступени грядущего
Великий князь Владимир Александрович — президент императорской Академии художеств. Великий князь Владимир Александрович командует войсками девятого января 1905 года. Казачьи кони топчут раненых на прямых петербургских проспектах. Художник Валентин Серов видит расстрел безоружной толпы из окна Академии художеств. Академики Валентин Серов и Василий Поленов обращаются с письмом в императорскую Академию художеств: «Мы, художники, глубоко скорбим, что лицо, имеющее высшее руководительство над этими войсками, пролившими братскую кровь, в то же время стоит во главе Академии художеств, назначение которой — вносить в жизнь идеи гуманности и высших идеалов».
Вице-президент Академии, граф Иван Иванович Толстой, огласить это письмо не решился. Тогда Серов и Поленов отказались от высокого звания академика.
В октябре 1905 года, в дни похорон Баумана, демонстраций, перестрелок рабочих с солдатами, расстрелов рабочих солдатами, Сергей Иванов бродит по московским улицам, по импровизированным лазаретам и рисует, и пишет, и процарапывает иглой по дереву убитых, раненых, шеренги солдат, собачонку, убегающую от выстрелов, крестьян, протягивающих иконы навстречу карательному отряду.
«Мирискусники» — петербуржцы, эстеты, так боявшиеся тенденциозности в живописи, заставляют вспомнить Оноре Домье своими хлесткими сиюминутными карикатурами. Не в благонамеренных юмористических журналах, не в «Будильнике», не в «Стрекозе», но в сегодняшних, ненадолго возникших, с названиями — «Жупел», «Пулемет», «Адская почта» издеваются они над царской фамилией, над всеми российскими думами, над манифестом, припечатанным кровавой пятерней карателя. «Тризна» Лансере — пируют мордастые офицеры, солдатский хор орет то ли «Рады стараться», то ли «Боже, царя храни!». «Олимп» Кустодиева — не лица, но рыла, рожи министров и сановников. «Демонстрация» Добужинского — потерянные очки, галоша, кукла, раскинувшая руки, яркая кровь на крупном булыжнике мостовой.
Николай Рерих живет в Петербурге 1905 года. Читает газеты и журналы. Слышит рассказ Серова о том, что тот видел из окна Академии. Знает судьбу своего друга, поэта Леонида Семенова. В дни объявления войны с Японией Семенов шел к Зимнему дворцу в рядах патриотической манифестации, прославляющей государя. Девятого января он шел ко дворцу в рядах рабочих — спасся от пули, притворившись мертвым среди мертвых.
Художник не сотрудничает в «Жупеле», не волнуется о закрытии журнала, не изображает события, захлестнувшие сегодня Россию. Он верен своей древней Руси, праславянским далям. На обложке августовского номера журнала «Весы» за 1905 год — рисунок Рериха. «Царь» называется рисунок: черно-белые фигуры людей, охряные узоры одежд и щитов. Старый царь сидит на троне, смотрит на придворных, которые повалились на колени, лбами ткнулись в землю. Нет лиц придворных — лишь спины в узорчатых кафтанах. Нет лиц воинов — мы видим фигуры снизу, видим лишь тяжелые сапоги, щиты, обнаженные мечи, готовые рубить. И есть взгляд царя, его тяжелая корона — черная на белых кудрях, его руки, вцепившиеся в подлокотники трона, словно трон вот-вот исчезнет.
«Дозор» — масло 1905 года: по белому снегу, мимо красно-рыжих башен тянется цепь воинов в островерхих шлемах; путь дозорных далек и в то же время как бы замкнут громадами башен. «Изба смерти» — тонкая акварель 1905 года: тяжелый сруб на высоких лапах-корнях стоит под угрюмым небом, на берегу реки. «Колдуны» — пастель 1905 года: три человека совещаются, шепчутся на морском берегу. На них накинуты волчьи шкуры, пасти прикрывают человеческие головы, сливаются с ними. У художника есть рисунок старика-колдуна с редкой бороденкой, прищуренными глазами, выдающимися скулами. В картине реальные черты притушены — вроде уже и не люди перед нами, а оборотни, напускающие на людей мор и порчу. Кажется — люди превращаются в волков, хотя совершенно реальны их узорчатые валенки, расписные рубахи и сами шкуры-маски. Живет в людях зло, живет и жила жажда великой власти, которой обладает седой царь, окруженный покорными и безжалостными меченосцами.
В следующем, 1906 году выставлен «Бой». Огромные краснопарусные ладьи яростно сшибаются в кипящих волнах. Кто на кого напал, кто побеждает, многие ли погибли — неизвестно, да и не это хотел выразить художник. Рериху важно сейчас воплотить «поле битвы духовной», вечный бой, беспощадный и в то же время прекрасный. Кровь окрасила паруса, очертания людей сливаются с гребнями волн, с нависшими облаками, с неодолимым движением вечности.
Вечно в мире и другое начало — радостный общий труд, труд первобытного племени, всего народа. В великом пути из варяг в греки пристали к берегу челны. Обвисли, успокоились полосатые паруса, и люди понесли по сходням мешки, тюки товаров так же дружно, муравьино, как строили они город. Название картины — «Славяне на Днепре», дата — 1905 год.
В следующем, 1906 году выставлены «Поморяне». Первая картина — «Утро». Седовласый старец отдыхает у стены рубленого города, мужчины бьют птицу из луков, вдали идет стройная женщина с мальчиком в белой рубашечке. Стройны деревья, сине небо, зелена земля. Нестеровское умиротворение есть в природе и в простодушных древних людях. И хотя заняты они вовсе не христианским делом — охотой, но доверчиво близки птицы, охота не страшна, не кровава, словно истово свершается какое-то действо, и убитая птица может тут же превратиться в девушку, а девушка в птицу.
1907 год — «Поморяне. Вечер». В сумерках беседуют люди, сидящие на холме; огромна, насторожена природа, вечно живы в ней люди, сбившиеся вместе.
В том же номере «Весов», где на обложке — «Царь» Рериха, репродуцирована и его пастель «Девассари Абунту с птицами». Женщина похожа на богиню древних индийских росписей, на персидскую миниатюру; прекрасны ее тяжелые украшения, бесстрашно окружили женщину разноцветные птицы. Рядом напечатан «Луг зеленый» Андрея Белого: «Россия — большой луг зеленый. На лугу раскинулись города, селенья, фабрики… Верю в Россию. Она — будет. Мы — будем… Россия — большой луг зеленый, зацветающий цветами…»
Это произведение Белого, исполненное веры в Россию, особенно близко Блоку. В «Безвременье» он тоже славит тишину, словно мечтая укрыться в ней:
«Приложим ухо к земле родной и близкой: бьется ли еще сердце матери? Нет, тишина прекрасная снизошла, согрелись мы в ее заботливо опущенных крыльях: точно сбылось уже пророчество о Другом Утешителе, ибо нам нечего больше жалеть… Мудры мы, ибо нищи духом; добровольно сиротеем, добровольно возьмем палку и узелок и потащимся по российским равнинам. А разве странник услышит о русской революции, о криках голодных и угнетенных, о столицах, о декадентстве, о правительстве? Нет, потому что широка земля, и высоко небо, и глубока вода, а дела человеческие незаметно пройдут и сменятся другими делами… Странники, мы — услышим одну Тишину…»
Это написано в октябре 1906 года. Правда, сам поэт тут же сметает свои тихие строки: «А что, если вся тишина земная и российская, вся бесцельная свобода и радость наша — сотканы из паутины? Если жирная паучиха ткет паутину нашего счастья, нашей жизни, нашей действительности, — кто будет рвать паутину?»
От художника этот круг скрыт, вернее, художник старается не видеть его. Он хочет жить в том — странническом, торжественном, поднебесном: широка земля, и высоко небо, и глубока вода… Вечную тишину земли, вечное движение волн и облаков он выбирает навсегда. В год тысяча девятьсот пятый, в последующие годы безвременья и смутных ожиданий.
«После яркого пятого года наступила смутная эпоха, все чего-то искали, оживленно спорили, волновались, а за всем этим чувствовались усталость, разуверение, пустота. Вместо миньона или шакона моих детских лет барышни разучивали перед испуганными мамашами кекуок и матчиш; просвещенное человечество приближалось к фокстроту. Студенты спорили, является ли Санин Арцыбашева идеалом современного человека: здесь было и ницшеанство для невзыскательных, и эротика, более близкая к конюшне, чем к Уайльду, и откровенность нового века… В Художественном театре ставили „Жизнь Человека“ Леонида Андреева, наивную попытку обобщить жизнь, о которой толковал в углу сцены „Некто в сером“. Польку из этой пьесы напевали или насвистывали московские интеллигенты. В том же театре шли „Слепые“ Метерлинка, и от символического воя впечатлительные дамы заболевали неврастенией. Никто из них не предвидел, что через десять лет появятся пшенная каша и анкеты; жизнь казалась чересчур спокойной, люди искали в искусстве несчастья, как дефицитного сырья. Начиналась эпоха богоискательства, скандинавских альманахов, „Навьих чар“» (Илья Эренбург).
Дамы носят струящиеся платья — зеленоватые, фиолетовые, лиловые; в моде огромные шляпы со страусовыми перьями, в моде аметисты, так гармонирующие с лиловым шелком; в моде самоубийства. Они называются, как сейчас обмены квартир, — двойной обмен, тройной обмен; двойное самоубийство — женщины и любовника, тройное самоубийство — жены, мужа и любовника.
Бессчетно бисируют на литературных вечерах Бальмонт и Северянин, таксомоторы постепенно вытесняют извозчиков. Гремит русский балет в Париже — дамы на премьерах одеты в огромные шляпы со склоненными страусовыми перьями, в узкие платья, отделанные талашкинскими кружевами. В Петербурге регулярно заседает религиозно-философское общество, слушателям после доклада Дмитрия Философова («майский жук» Дима) деловито раздают анкеты, посвященные проблемам религии.