Обострен и преувеличен интерес к театру и религии, обострен интерес к прошлому и будущему человечества.

В 1908 году Театральный клуб на Литейном объявляет цикл лекций. Седьмого марта Сергей Маковский читает лекцию «Роден и современная скульптура», одиннадцатого марта Николай Рерих — «Начало искусства», восемнадцатого Александр Блок — «О театре», первого апреля Лев Бакст — «Будущее живописи и ее отношение к античному искусству», двадцать первого Иван Рукавишников — «Искусство и религия».

В зале Театрального клуба, в религиозно-философском обществе одинаковая публика, которую ненавидит, от которой не может избавиться Блок: «…образованные и ехидные интеллигенты, поседевшие в спорах о Христе и антихристе, дамы, супруги, дочери, свояченицы, в приличных кофточках, многодумные философы, попы, лоснящиеся от самодовольного жира… Все это становится модным, уже модным — доступным для приват-доцентских жен и для благотворительных дам. А на улице — ветер, проститутки мерзнут, люди голодают, людей вешают, а в стране — реакция, а в России — жить трудно, холодно, мерзко…»

Горький заклеймил годы 1907–1917 «позорным и бездарным десятилетием». Горький же писал в 1907 году: «То, что творится в этот день жизни — более значительно и важно, чем мы думаем. Стоя на плоскости общего, мы не замечаем, что стоим в начале нового исторического процесса, что живем в дни рождения нового психологического типа.

Из кровавой пены всемирных исторических преступлений поднимается некий синтез — или намек на синтез будущего — свобода = красота = свобода».

Это ощущение времени — «А в стране — реакция» и «Стоим в начале нового исторического процесса» — пронизывает и определяет жизнь лучшей части русской интеллигенции. Определяет творчество ее литераторов и художников. Это ощущение времени выражается, воплощается и автором лекции о «Начале искусства».

Жизнь его идет в предчувствии неслыханных перемен, невиданных мятежей и в устоявшемся, благополучном бытовом течении. Не в порядке печень — приходится пить воды Виши, ездить на курорты Германии и Швейцарии, в отечественный Кисловодск, в комфортабельный пансион Ганешина, где останавливаются люди с положением.

Елена Ивановна живет с сыновьями летом большей частью в Павловске или в прибалтийском Гапсале, иногда за границей.

В 1906 году Николай Константинович ездит по Италии. Елена Ивановна с мальчиками в Швейцарии; старшему сыну четыре года, младшему — около трех: «Юрик бойко говорит по-французски, жаль, что нет француженки… Светка тоже выказывает большую способность к французскому языку, говорит „promener“ „non“ „que“ и очень чисто. Юрика называет Юнька, а себя — Светочка».

Вскоре Светочка сам начинает пыхтеть над письмами:

«Милый папа.

Прости что я тебе неписал. Я неписал тебе потому, что я учусь полчаса по-немецки и час по-русски… Был сильный грат. Я собирал грат и очин большой шарик от града я его хотел спрятать но грат разтаял и образовалась вода».

Через пять лет младший сын пишет:

«Милый папочка.

Как ты поживаешь?

Я собрал коллекцию камней из Славянки (речка в Павловске. — Е. П.). Я нашел 20 камней. В Славянке я нашел перламутра кусочек, красный с черным камень и какой-то камень песочного цвета со слюдой: два кварца, по определению дяди Бори.

Санитар, который поднимает бабушку, поймал нам стекозу (единственная ошибка или описка в письме восьмилетнего мальчика. — Е. П.) голубую, а мама нам поймала бабочку, ее крылья в два вершка длины, а брюшко в два сантиметра толщины.

Это ночная бабочка.

Твой Светик».

Насекомые очень интересуют Светика. Вскоре он еще раз сообщает отцу: «Мы сегодня поймали стрекозу, крылья у нее ультрамарин-блау. Грудь у нее отливает золотым, брюшко ее отливает синим, зеленым и желто-зеленым… Не видно ли на горах диких козлов? Какие жуки и камни?»

Тут же мальчик рисует горы.

Подписывается — твой Света.

Светик просит привезти ему белую папаху и черкеску — «у Юрика папаха есть, а у меня нет».

Юрий постарше, но он тоже спрашивает, какие горы видны из пансиона и хлопочет о кавказском кинжале. Письма его очень положительны:

«Милый папочка, я ездил с мамой к доктору в Питер, туда ехала с нами дама очень болтливая. Назад же ехало много военных, один генерал старого типа да несколько гвардейских офицеров. Интеллигентной публики совсем не видно, но, должно быть, есть и она… Доктор дал мне две шоколадки…»

Позднее сообщает отцу, что видел в кинематографе «Крушение парохода» и «Перед лицом зверя», что в Павловске много казаков, что за немецкую диктовку он получил пять, а за русскую — три.

Учатся мальчики — конечно же! — у Мая (гимназия сохранила его имя, хотя Карл Иванович давно умер), корпят над переводами Овидия, постигают немецкую грамматику. Любящий отец привозит им черкески и кинжалы на зависть новому поколению «майских жуков», а также птичьи перья, минералы для коллекций, любящей муж со знанием дела выбирает Елене Ивановне материи на платья в Париже и в Вене.

Благообразный, спокойный, рано облысевший, строго одетый господин — статский советник, с 1909 года — академик, член российской Академии художеств.

Константин Федорович был бы доволен сыном, который не только достойно носит фамилию — Рерих, — но делает эту фамилию истинно славной.

Рерих — член совета Общества защиты и сохранения в России памятников искусства и старины, председатель Комиссии по учреждению Музея допетровского искусства и быта при обществе архитекторов-художников, член-учредитель Общества возрождения художественных ремесел, эксперт художественного отдела Всероссийской кустарной выставки 1907 года… Член Реймской Академии, почетный член Венского сецессиона, сосьетер Парижского салона… Нет числа учреждениям, комиссиям, пригласительным билетам на заседания, почетным дипломам с изображением корон и самих коронованных особ, щитов, гусиных перьев, кубков, мечей и шлемов.

Еще — мечты о «народных выставках», о просвещении народном, о неких «университетах культуры», по образцу созданных в Германии: «…по программе, наперед установленной на всю зиму, группы в 30–50 человек каждая, большей частью рабочие, знакомятся с музеями под руководством сведущих лиц… Неужели у нас нельзя устроить нечто подобное?»

Еще — хлопоты о больном Врубеле, еще — заботы о посмертной выставке Верещагина после трагической гибели художника.

14 апреля 1906 года Нестеров поздравляет Рериха с назначением на пост директора Школы Общества поощрения художеств. Михаил Васильевич надеется, что Рерих будет проводить там «жизненные идеи искусства»:

«Вопрос, что надо делать, — подчинить ли искусство ремеслу или, наоборот, ремесло возвысить до искусства, становится теперь обостренным и надо без колебаний решить его в пользу последнего принципа, что, думаю, и удастся Вам при обычной Вашей энергии сделать».

Школа очень популярна в самых широких, самых разных слоях не только Петербурга — всей России. Это одно из старейших в России художественных учебных заведений, независимое от министерства просвещения и его циркуляров о «кухаркиных детях». Для поступления в Школу не надобно свидетельства об окончании гимназии, поэтому на уроках равны зажиточные студенты и бедняки — были бы только способности и прилежание.

Но само преподавание шло прежде достаточно шаблонно, было построено по образцу академическому. Директор — профессор Сабанеев — долго вел дело по старинке, не вызывая ничьих восторгов, но и ничьих нареканий.

«Процветание всякого дела зависит от человека, стоящего во главе его. Пока во главе рисовальной школы Общества стоял Яковлев, она процветала… Когда директором школы стал Сабанеев, она утратила свое значение. В 1906 году вступил в должность директора Рерих и оживил это дело», — свидетельствует Гнедич в мемуарах.

«Самое закоснелое из российских художественных учреждений оказывается вдруг способным на обновление и жизненность. Это чудо произошло благодаря энергии одного человека, одного художника — Рериха», — свидетельствует Бенуа в газетной статье 1910 года.

Вступление в должность молодого директора сопровождали, как водится, интриги, зависть, анонимные письма. «Делай, негодяй, революционную Школу императорскую», — злобствовал не очень грамотный автор одного такого письма.

Политикой студенты занимались вне компетенции директора. Он революционизировал Школу как художественное учреждение: «По-моему, главное значение художественного образования заключается в том, чтобы учащимся открыть возможно более широкие горизонты и привить им взгляд на искусство, как нечто почти неограниченное. Таким университетом искусств, широко открытым для способных людей всех слоев общества, становится старая Школа под руководством нового директора».

Он приглашает в Школу новых преподавателей — учителя по Академии гравера Матэ, сотоварища по мастерской Куинджи — пейзажиста Рылова, сотоварища по открытию русской старины — Билибина и других. К традиционным живописным классам прибавляются классы графики, чеканки, медальерного мастерства, ткацкая мастерская — словом, в Школе широко развивается изучение прикладных искусств, из нее выходят чеканщики и мастера резьбы по дереву, получавшие широкое, истинно гуманитарное образование.

Ученические выставки привлекают теперь «весь Петербург». Не обходится без инцидентов. Помощник градоначальника, генерал Вендорф, однажды запретил открытие отчетной ежегодной выставки Школы: его смутили обнаженные натурщики, изображенные живописцами и скульпторами. Вендорф еще более стыдлив, чем Клейгельс: он приказывает прикрыть недопустимые места и самолично указывает, что где надо прикрыть. Ученики через час прикрыли всех неугодных натурщиков юбочками и панталонами из разноцветной папиросной бумаги и так выставили картины. Зал гудел, публика издевалась, второй помощник градоначальника улаживал скандал со спокойным Рерихом. Сошлись на том, что сняли один этюд, а с ним и все юбочки с картин.